Баррель Оак - Случайные письма

Палубы. Судовой врач, как полезная вещь —

Что-то вроде каната, горизонта, вахты,

Внемлющей плотской жалобе – оставлен.

Следы поножовщины; ставень, разбитый пулей;

За штурвалом какое-то тело, – видимо, носящее имя,

Рожденное кем-то когда-то – ныне, просто часть

Корабля и тьмы. Это тело – и есть все мы.

Перестав разгибаться, пальцы —

Перестали болеть ночами.

Глаз ослеп к волне, безразличен к солнцу.

Мерный стук уключин – минует ухо.

И я видел, кажется, как на палубе

На ночном ветру танцевали духи.

Завершенная древком весла, рука —

Есть вид нового тела. К нему приложены —

Голова, подбрюшие и бока —

В общем, все то есть, что покрыто кожей;

На другом конце – уходя в закат,

Толщи вод, гудящие, словно гложут

Камень воздуха, рухнувшего в агат,

Распростертый поверх на морское ложе.

Сожжен и конь и башни и тела.

Та нить судьбы, что в Трою привела,

Оборвана, похоже, также. Тесно

На корабле. Кончается вода.

И палуба, как воплощенье места,

Уныла днем, ничтожна под луной,

Похожая царящей тишиной

И холодом меж ребер на пустыню.

Оборванный с плеча Эона клок,

Что нам отпущен, нас еще скрывает,

Но виден край. Сказал один пророк

Что мы, мол, под звездою засыпая,

Ступаем левой на песок Аид.

Что ж, хорошо – хоть левая стоит

На чем-то прочном. Нежно-голубая

Спина русалки огибает борт.

Восточнее, мне помниться, другая

У них повадка – эти не поют,

Что несколько досадно: погибая

Хотелось бы испытывать уют

В холодной тьме. Но, Солнце, согревая

Ползущую по внутренностям кровь,

Встает, похоже, снова… Дорогая,

Плыву, надеясь на твою любовь.

Плыву, надеясь. Это ремесло —

О чем-то неизменно годы грезить —

Мне более, ты знаешь, принесло

Ожогов и рубцов, чем ожиданий,

Исполненных богами. Плюс бесстрашье.

И не уверен, будет ли что взвесить

После последней пройденной черты —

В лишенном и греха, и правоты.

Бросаю эти письма на волю случая,

На жестах сговорившись, что дойдут

С каким-то стариком;

Когда – не ясно (жест мне неизвестен).

Меняю с местностью местоименье «тут»

На что-то промелькнувшее вдали,

Которое, если картограф честен,

Есть точка назначения. Свои

Воспоминания уже не вызывают

Доверия: начало то ли стерто, то ли

С других началами путей смешалось.

В целом путь,

Нарезанный шагами как пунктир,

Ведет не в точку Б,

Но в следующий шаг,

Где с циферблата, сцеживаясь, время

Мешается меж камнями с дождем.

Миную мэрию и выветренный флаг

Какой-то местности, где, кажется мне, стекла

Гостиниц, пропуская пыль и воду,

При этом напрочь отсекают свет.

Миную гавань. Гавани похожи

Одна на каждую – от Фив и Сиракуз

До Магадана – где последний, впрочем,

Не слыша эврик архимедовых, в ночи

Скрипит задрогшими скелетами рабочих,

Щелчками сухостоины в печи

Холодный мерит сон и мерно точит

О берег белоснежный поролон.

Здесь железных кресел оглядываясь на скрип,

Видишь камень и дерево, но – никакого дома.

Переломанный о мостовую крик

Выдается свидетельством местности здесь

Слепому. И начищенной пуговицы блеск —

Важнее и ярче тома

Шопенгауэровых словес —

Как и, впрочем, словес любого

Из писавших – хоть палкою на песке,

Посвящая труды треске.

Я стою по пояс – не знамо в чем,

Как застигнутая врасплох секунда,

Упирающаяся плечом – в час, сочащийся соком грунта

Пережеванных в глину лет. Как предмет

С оторвавшемся ярлыком:

Неопознан, хотя знаком.

Вездесущая гибель времени, тел,

Понятий простых и сложных,

Составляющих сущность дел, а впоследствии,

Непреложно, расчищая грядущим ложе

Оседающим в травах вздохом,

Шепчем сами себе – «неплохо».

Я чувствую время, пробегающее под кожей

Холодными струями, что похожи на

Голоса, раздающиеся в прихожей

Тяжело больного. Моя вина,

Как и времени, в сущности, – скоротечность.

Я, желая пить, но боясь вина,

Отжимаю своей каждый день сердечной

Сантиметры, которых уже стена,

Воплощая победу живого в малом,

Мышцей плещет и плещет о ребра сна.

Не попробовать многого, и не через,

Разводя руками вразлет листву,

Я войду повторно, по звездам сверясь,

В ту же реку,

И в ту же войду весну.

Пылясь и тлея в полутьме, теряя жесткость,

Вещь возвращается в исходное ничто,

Оставленная времени. Так место,

Согретое телами, слово «кто»

Теряет в памяти, оправдывая плоскость

Как форму безразличия. И детство

Так брошенное карточкой в альбом —

Уже не согревает. И раздеться —

Скорее труд, чем празднество бытья.

В итоге, как в младенчестве белья

Изнанка пачкается больше. И струя

Все медленнее покидает сердце.

Дома как конские зубы,

Ломя замерзшую челюсть

Безводным и синим небом

В провалах меж крыш, стоят,

Рождая о ветер шелест

Бетона, стекла – и где бы

Среди отвердевшей кожи

В окне ни впечатан взгляд —

Я вижу тебя – где Вега

Восходит бескровным светом,

Где я, норовя при этом

Укрыться в тебе, подряд

Листаю шаги и камни

Растрепанным силуэтом,

Из всех на земле желая

Возможных и нет наград —

Смешаться с листвой и ветром,

И пешкой поставить мат!

Над жаром лопаясь как дантов ростовщик,

Спадает небо пеленой за полднем. Берег

Теснится – между ямами с водой, сквозь «ж» кустов,

Вдоль ссадин и камней – там, мой бесцветный вдох

Где с грохотом проваливался вниз,

И где хрипит остов. Где наволочки дней,

Как в бедном пансионе, не в размер

Нутра. Где став еще бедней

Фигуру между запятыми на,

С усилием карабкается ввысь

Краб вечера, строку кончая точкой,

Шаблоном вдавленной в овал глазного дна.

Иду вдоль берега… Вокруг лежит страна.

I

Необратимость, спутница жизни,

Суть – воплощенье бессилия,

Окаменевший признак,

Вмятина времени. Синее,

Что я вижу в твоих глазах,

Прежде капризных, мертвых

Раз навсегда отныне,

Как о дорогу стертых

До основания – иней.

II

Смерть страшна ожиданием смерти.

Невозможностью думать. Отсутствием мерки

Событию, не имеющему запаса

Времени впереди себя. К этому,

Война еще – невозможность верить

В разумную жизнь, где череп,

Или прочая кость – целы, вдалеке от пули,

Ищущей что-то в теле.