Инна Фидянина-Зубкова - Русь замысловатая. потешная да песенная

Золотые, безбрежные дали,
мы таких никогда не встречали.

Мы их никогда и не встретим,
но в блокноте ручкой отметим:
мы тут не бывали и тут,
а здесь нас вовсе не ждут.

Ну и ладно, к чему нам дали,
что мы в них не видали?

Если заду тепло на печке,
а за окном скворечник,
да на лавочке бабки
и у каждой по хатке.

Ну чего ещё в жизни надо?
Кричим хором: – Большую зарплату!

Войны многие мы видали
в поле, как проклятые, пахали.
Но масленицы такой
не видал даже конь боевой!

Вот ты на неё посмотри,
и каким боком на неё не смотри,
нет румяней да краше,
даже наша невеста Глаша
не сравнится с такой красотищей!

Ты кушай, кушай блинище
да давай скорее ответ:
люба тебе масленица аль нет?
Если люба, ешь ещё.

А ежели нет, то пошто
тут околачиваешься без дела?
Жри, пока я блины все не съела,
не поела, не покусала.
Вишь, пеку и пеку. Мне всё мало!

Всю масленичную неделю
я блины, оладьи ела.
Их больше есть я не могу,
пирожочков напеку.
Напекла я пирожков,
муж пришёл. «Ну будь здоров!»

Полетели пирожки, ой, на улицу,
а за ними жена – мужик хмурится!

Вот стою, раздаю пироги: «Все возьмите,
и меня с собой заберите,
я баба брошенка-кулинарушка,
напеку кулебяк, сварю отварушку,
а вы как выпьете отвар, помолодеете —
вспомнить имечко своё не сумеете!»

Эх, масленица-раскрасавица,
что ж ты делаешь с людьми, самой нравится?

Собирайся народ,
масленица к нам идёт,
кверху задом сразу прёт,
кверху задом сразу прёт
да по-русски орёт:
«Ты пеки, но не спали
блин румяный в печи,
не сожги его, не сглазь,
да и сам с печурки слазь,
слазь и жри блины горой,
да ротище свой открой,
а я туда закину
твою больную спину,
его больную попу,
туда же и Европу!»

Съешь блинок, касатик,
будешь мне, как братик;
стану я тебе сестрой.

Рот пошире открой,
рот открой, не закрывай,
может, влезет каравай!
Ну а если влезет два,
то замуж за тебя б пошла!

И не смотри сердито,
я те не «Лолита»,
а как дам промеж глаз,
сразу женишься на нас!

Ой, касатик-косец,
пойдёшь аль нет, под венец?
Я те не сестрёнка,
ты тоже не мальчонка:
сорок лет – уже большой,
почти дед. Молчу родной!

Ты ешь блинок да слушай:
будем жить получше,
как замуж за меня пойдёшь.
Напутала! Ну что, возьмёшь?

Говорило нам ярило:
«Не болтайте языком!»
Говорило мне ярило:
«Тебя запросто сожжём!»
На ярило ведь не накинешь узду,
я сижу в сторонке и жду,
чтоб дорогое ярило
меня вечным огнём накрыло:
«Гори, гори ярко,
моя ты Худоярка,
гори, гори страстно,
ведь лик твой распрекрасный
вовсе и не на беду
с собою в вечность унесу!»

Горю, горю, догораю
и свято ведь знаю:
я одна была такая
с рожденья, что ли, неземная.

А российские поля,
говорят, сошли с ума:
покатились стога,
докатились до гумна,
встали колом и стоят,
вкатываться не хотят.

Мы нагоним на них
престрашнейший дедов чих:
чих, чих, чих!
Поплюём ещё на них
и поставим в угол.
Ну где вы там, ворюги?

А ворюги как придут,
мы уж будем тут как тут:
их в мешок и на кол!

Бабы будут плакать,
плакать, плакать, горевать,
сено во поле сажать:
«Ты расти, подрастай
наш сумасшедший урожай!»

Поле:
«Ты не тронь меня, пурга,
я полюшко чистое,
весной отдам колосья зернистые,
а летом налью их соком
и вздохну спокойно с покосом.»

Мужики:
– Скосим, намолотим и снова засеем,
едим хлеб, никогда не болеем!
А ты плачь, мурава, не плачь,
по полям снова ходит палач:
то война, то беда, то горе —
для всего государства неволя!
Что ж ты, трава, не плачешь:
спишь иль ничего не значат
для тебя людские покосы?
Тебе наши слёзы – что росы.

Бабы:
– Мужик мрёт, а полюшку всё привольно,
ведь когда крестьянину больно,
полю чистому не накладно:
лишь бы к осени не сгореть и ладно.