Инна Фидянина-Зубкова - Думки девичьи горькия. запуталась девка я

Я проснулась и поняла:
совесть с планеты ушла,
совести больше нет —
закрылась она на обед,
в синем море купается,
с людьми и вовсе не знается,
а в чаще сидит иль на небе.

И пока наши мысли о хлебе,
о домах, о яхтах богатых,
совесть ушла виновато
и больше уже не вернётся.
О над нами смеётся
где-то в чужих мирах.

Вот я сижу на сносях.
Кто ж у меня родится?
Без совести где пригодится,
куда пойдёт и зачем:
за золотом, к власти… «Почём
нынче совесть?» – скажет.
А если скажет – повяжут
и кинут в темницу. Да, да!

Ведь совесть ушла навсегда
и никогда не вернётся.
Ладно. Раз мать твоя не сдаётся,
то и ты расти, мой сынок,
как в поле бессовестный колосок.

Беги, разыщи нашу совесть!
И я напишу о ней повесть.

На дне колодца лежала любовь.
Я её вновь и вновь
не поднимала:
боялась вспугнуть, ведь немало
её от меня улетело.

Вокруг колодца несмело
я кругами ходила,
внутрь заглядывала, отходила.

А дома уже подумала:
«Какая ж я все таки умная —
каждому Антошке
досталось от меня понемножку!»

* * *
И вот последний Антошка
не очень то и рассердился,
когда от меня удалился.

Я вздохнула свободно:
вот она ваша любовь – проходит!

Проходящая любовь проходила,
я сама себе тихонько говорила:
«Какая девочка я разумная —
не прыгнула, как полоумная
на дно непростого колодца!»

Ну почему же прыгнуть так хотца?

Ой, одна я у маменьки,
одна-одинёшенька я у папеньки,
никто меня замуж не берёт:
никто в наши ворота не пролезает!

«А широки ли ворота?»

Папка сделал для кота.
Ой, несчастная я, горемычная!

«К горю мы привычные!»

Да кто это лезет, плакать мешает?

«Сосед твой Мишаня!»

Я соседей с малых лет не видала,
маманя гулять не пускала.
Страшной ты сам али нет?

«Пригож собой, пока что не дед.»

Ой, жизнь моя нескладная,
гори она неладная!
Замуж меня, Мишаня, возьмёшь?

«Через забор ко мне сиганёшь?»

А зачем мне через забор сигать?

«По другому мне тебя не украсть!»

Ой-о-ой, ведь папанька будет ругаться,
а маманька по полу кататься!
Уходи-ка подальше Михайло,
моего деда не видел ты хайло!

«Тьфу на тебя, дура деревенская!»

Ой да несчастная я, честная!
И зачем бог мучился: делал мученицу?
Пойду я, утоплюсь в корыте.

– Голову свою не простудите!

Кто ж это опять мне плакать мешает?

– Борька-хряк с корыта вещает!

Тьфу на тебя, Борька, сто раз тьфу!

– Доплюёшься, замуж не возьму!

Если Арктический Воин
обиделся навсегда,
то девочка-невидимка
не будет смотреть никогда
на эту тяжкую тяжбу,
на эту зыбкую зыбь.

Девушка-невидимка
сможет про всё забыть,
а также прощать не прощая
и не любя любить.

Женщина-невидимка
сможет в себя влюбить
города и народы,
неведомые пески.
Тебе понять это тяжко?
Значит, к ней не ходи!

Не ходи, она не полюбит
твои тревожные сны.
Она полмира погубит
от собственной простоты.

Её шокирует чудо,
её умиляет ложь.
И если она что забудет,
того уже не вернёшь.

Бабушка-невидимка —
это, наверно, я.
Перебираю числа:
в них лишь слова, слова…

Предпоследние денёчки
между миром и войной.
Напишу… одни лишь точки
между мною и тобой.

Вот хожу, считаю правду:
сколько в мире было зла?
Всё пусто, несправедливо.
У меня болит спина.

Ничего уже не свято,
кроме этих островов.
Я не клята и не мята,
просто мало «просто слов».

Я не верю в наше счастье,
у меня ведь нет и платья,
нету у меня и слёз,
а без слёз ты не возьмёшь!

Всё, прощай. Письмо помято.
Я устала, но не клята,
я любила острова
и немножечко тебя.

* * *
Это милому письмо.
Не смотрите, что оно
не любовно и не свято,
так, в преддверии утраты.

Гляжу на Родину устало:
стороной, войной? Немало
ещё ворогов на нас.
Ну что ж, а мы – рабочий класс!

Захворала я, заболела,
не спала, не пила и не ела,
а по бережку морскому ходила
на море синее дулась, говорила:

«Ай плевать уже на всё на свете,
несчастливые растут мои дети,
горемычные будут и внуки,
а сама я то в печали, то в разлуке.
На пороге почему-то война,
никому она не нужна;
а у бога
одна дорога:
от рожденья к погосту.
Ну здравствуй, родной, я в гости!»

Заболела я, захворала,
не пила, не ела, но встала
и отправилась на работу,
а там всё плохо. Я бродом
бежала от них и плакала.

Смотрю на себя: я жалкая,
жалкая, пустомельная,
обессиленная, не дельная.

А на улице кружит вьюга —
не моя родная подруга.
Просто я жить устала.

Опять скажешь: «А ну села, встала,
отжалась, пошла по кругу!»

Нет, не к милому другу?

Каждый на этой планете мужчина
мог бы быть моим мужем,
чёртом и даже сыном.

– Но на кой ляд мне такой нужен? —
говорила я мрачно. —
То турок, то арапчонок
и даже вроде бы негритёнок
Куда же, скажите, деваться
мне, татаро-монголочке?

Сяду-ка я на лодочку
и подальше от этого края,
туда, где я не узнаю
в каждом проходящем мужчине
чёрта, сына и даже мужа.
На святую звезду Андромеду,
короче, пойду и поеду!

И скажут мне там: «Ну здравствуй,
будь с нами ты лаской,
медузой или Горгоной.
Но хотим от тебя одного мы:
чтобы ты была нам женою,
дочкой, мамой, свекровью.
Иди-ка пройдись, родная,
тебя кто-нибудь да признает!»