Инна Фидянина-Зубкова - Думки девичьи горькия. Стихи о девушках, феях и нимфах

На меня смешной японец
косо смотрит, улыбаясь:
«Ты живёшь на Сахалине?»

– Я живу? Да уж не знаю,
я дышу или мертва.
Никогда не угадаешь
где сидит твоя душа.

Это Будда одинокий
всё про всех, конечно, знает.
Ты по-русски понимаешь?
Нет? Тогда ты не читаешь
и стихов моих глубоких.

Не люблю улыбок глупых!
Только Будда одинокий
стерпит все твои ужимки.
Ваши боги – невидимки?

Нет, не буду с небом спорить,
я спешу на своё море —
на песке стирать следы.

А ты следом не ходи,
я иду искать Покой,
который ходит лишь за мной.

На меня смешной японец
косо смотрит, улыбаясь:
«Ты живёшь на Сахалине?»
– Я живу? Не угадаешь!

Александровск-Сахалинский,
здесь закат такой былинский!
Дочь гуляла по песку:
«Мама, что-то не пойму
куда солнышко ушло?»

Оно, доча, спать пошло.
Не проснётся никогда!
Будет в небушке звезда
освещать горючу жизнь.

«Что ты, мамочка, уймись!
Никогда я не состарюсь на зловещем берегу,
а то я, как моя мама, тут совсем с ума сойду!»

Дочь уехала далёко.
Бережок притворно охал.
Солнце вышло из небес
и сказало: – Молодец!

Александровск-Сахалинский,
был бы здесь закат былинский,
не сочиняла б сказки я.
Всё. Я в дом писать пошла…

Не было берегов у берега.
Я бегала
по бескраю.
Что-то да я не знаю:
ни солнце, ни траву и ни море,
я не знаю горькое горе.

Я знаю песню, которая плачет.
А это значит,
глаза мои бесконечны,
в них плавает вечность
и Охотское море.
Охота на волю!

Если честно говорить о Сахалине,
то нет в нём ничего, окромя глины,
кроме глины, песка и леса.

Нет на острове чудесном интереса,
потому как тот пророс травой:
лопухом, малиной, черемшой,
голубикой, черникой, морошкой
и махонькой редиской на окрошку.

А всё остальное – это море,
и в нём ничего нет, окромя соли,
кроме соли, воды и рыбы —
огромной такой, как глыба.

Глыб у нас тоже много:
утёсы, скалы. Пологом
лежат лишь мелкие долины:
Тымовская и (там где живёт Инна)
славен Долинск-град. Там совсем плохо:
то дома цветные, то горохом
катятся детишки по бульварам
не по древним, золотистым, старым,
а по серым, новеньким, разбитым.

Вот стих свой допишу и буду бита
мэрами всех сахалинских городов.
Ну и ладно. А ведь сколько слов
я хотела написать, но не смогла
(рот заткнула я самой себе), пошла
по острову родному в глину, грязь.
Не хотела я петь песен. Понеслась!

Сахалин не хотел, но обидел.
И что обидное – обид никто не видел.
Растительность и та пошла по кругу:
то лопух, то репей – не жизнь, а мука.

«Да и ну на эту жизнь!» – сказал упрямо
тот, кто рядом был. По стойке прямо
я ходила по дорогам Сахалина.

Птицы с неба крикнули мне: «Инна!» —
и велели кинуться в болото.

– Нет на острове болот то, —
я зачем-то птицам отвечала. —
Можно жизнь свою начну сначала?

Ну а остров предлагал позлее выбор:
«По деревням ты пройдись, живых покликай
иль пускайся вплавь по океану!»

– Ладно, – я рукой махнула, – пойду к маме, —
и три дня над могилкой рыдала.

Остров знал всё это, было мало
ему горя моего, он бросил ветру:
«Зачем поэтам жить на белом свете?»

А ветер пошумел и утих.
Поэтому сижу, пишу я стих.
И все обиды уходят куда-то…
Остров – глыба, он не виноватый.

Господин Пурга, Сахалин Тоска.
А и где бы ты ни жила, была,
ты такого края не видела:
тут зима, зима бесконечная.

Ой не шила я наряда подвенечного,
меня зимушка в шубку укутала,
замуж выдала, гадала, плутала:
«Будет плохо тебе, не реви, не ной,
Сахалин зимой обогрей, укрой»!

Сахалин пургой обогрел, укрыл.
Пароход за мной не пришёл, не приплыл.

Нет не холодно, нет не голодно,
просто пусто кругом, очень боязно.
Как-то жизнь сиротливо прошла:
Сахалин Господин пел не для меня
свои песни в ночи заунывные.

Я не дочь тебе, картину дивную
напишу пером. А замужество
как пришло, так и ушло. Придал мне мужества
Сахалин смешной в небывалый век.

Я – зима тоска. Ты – мил человек.
Песни горькие мои, ты забудь, прости.
Одевай-ка шубку и иди, иди
по краю русскому, краю снежному.
Сахалин, берега – края безбрежные!

Начинаю жить заново под именем бога:
«Ах ты, царская недотрога,
тебя даже я не трогал,
а жизнь за тебя отдал
сахалинский девятый вал!»

Я устало пожму плечами,
почему-то хочется к маме
и в сырую могилку к отцу:
– Я ведь скоро умру?

«Скоро, дочечка, скоро!» —
успокоит бог, словно
сам собрался на небеса.
Я оделась, гулять пошла.

А на улице кружит вьюга:
«Раздевайся, ложись, подруга,
на мягкий, пушистый снежок!»

– Врёшь, не вышел мой срок! —
снег стряхнула и в дом иду,
дома тепло в пургу.

А кот-баюн обогреет:
«Открывай свою книжку скорее
да листай, читай и пиши!»

– Тихо, киска, я сплю, не дыши,
не урчи с таким грохотом в ухо.
Хорошо. Уютно. Проруха!

Пишут люди, пишут люди
на изнанке букваря:
«Больше в мире зла не будет!» —
закрывать букварь пора
и лететь туда, где небо
разрывает паруса.

На край света, на «Край света»
там ведь не одна звезда,
ни сойдя с своей орбиты,
след оставит. Подметут.

Вот и всё, мы, дворник, квиты,
мусор дети соберут
и расскажут: «Очень сложно
в черновик писать букварь,
никогда не разглядишь ведь —
что кому чего не жаль.»

Так и будет небо с морем
спорить, тайны не храня:
«Что-то будет, что-то будет!» —
будет жизнь без букваря.

Нарисует старый дворник
на стене прошедший год:
«Да уж, было чего вспомнить —
фестиваль «Край света», лёд,
прошлогодние обиды,
кризис, пляски, босота!»