Инна Фидянина-Зубкова - Думки девичьи горькия. запуталась девка я

Она любит свои приметы
она плачет, когда нету
ни зимы, ни весны, ни лета.
Она уходит не маясь,
с городом не прощаясь,
не встречаясь со своею роднёй.

Ей говорят: «Дверь закрой
и отойди отсюда
покуда, покуда, покуда
рассматриваем мы лица,
а на лицах ресницы.
Вот такой это, девочка, праздник,
праздник какой-то проказник.
Тебе не весело? Нам, вроде, тоже.
Наши лица на что-то похожи…»

– Они похожи на лица,
на которых должны быть ресницы,
на которых должна быть маска
арлекина или гримаса,
но почему-то нету.

Вы, люди в костюмах, раздеты,
разуты; не на ту, что ли, ногу обуты? —
она им задавала вопросы.

Они обещали бросить
стоять и следить за народом:
«Да что ему будет, приходу?»

Она тоже пообещала
пойти домой, выпить чаю
и не наблюдать за народом:
– Да что ему будет, уроду!

Вот так и закончилось лето.
Она рыдала с утра до беда,
вспоминая серых людей:
у ней не было никого родней!

Мы совсем не виноваты
в своей жажде бытия.
Вольно, вольно иль невольно
умираем. Всё не зря!

Длинноногими шагами
мы идём куда-то вдаль,
длиннорукими умами
загребаем – что не жаль.

* * *
А ты нарисуй мне бой
самый кровавый такой,
и я в том бою тону.

Затеяли мы игру
из непролазных мечаний,
встреч, побед, расставаний.
Зачем же нам там сгорать?

Ты положишь меня на кровать
и мы вместе уснём.
А ночью сгорю я огнём
нашей ненависти и любви.

Я на небе, лови приветы мои,
и спеши ко мне, милый,
я тебя недолюбила!

Зареклась я рассказывать сказки,
в сказках слишком уж яркие краски,
в сказках чудо, герои смешные!

Нет. У меня лишь мысли больные
и фантазии не о принцессах.
Я полем пойду и лесом,
дойду до своей старой хаты:

там муж сидит страшный, лохматый,
курит, рычит и плюётся
в руки мне не даётся.
Я его не беру. Устала.

А как всегда, села, встала,
занавескою зло занавесила,
поклоны себе отвесила:
«Спасибо тебе родная
страшная в бою была,
теперь смешная.»

Вот и всё. Закончена сказка
никакая я не Златовласка.
На носу война, то ли слава.

Я чужую душу не крала,
свою уже еле несу.
Не к добру это, не к добру.

Пристрелить меня захочешь?
Ты не бойся
я тебе оружие вложу прямо в руки.
Ты закройся
от прицела, потому что метко целит
металлическая пуля —
мяса хочет. Может, дура?

Ты, ковбой, не сомневайся,
мне осталось очень мало
жить на свете. Ты прицелься
и я буду виновата
в том, что время всё рассудит:
и посадят, и осудят.

Но об этом ты не думай,
а ищи кого покрепче,
коли сам ты не сумеешь
засадить мне дуло в спину.
Всё, прощай. И я уснула.

/ Так, ободранная кошка:
две детёшки, поварёшка
и мужик мой у постели
очень смелый, смелый, смелый… /

Позавидовала я смертушке,
смертушке-коловертушке.
Села, дни свои посчитала:
да зачем я деток нарожала?

А за детками внуки пойдут —
умереть мне вовсе не дадут:
внуки правнуками завалят.

* * *
А снег всё валит и валит.
* * *

Я б до смертушки побежала,
но чего-то вдруг захворала:
захворала, лежу – не бежится.
Сильно смерть на меня матерится?

Вольная вольница
по полю гуляла,
вольная вольница
что смогла, украла:
дом сгорел, в чужой нежданна.
Гуляй нищенкой, Иванна!

Ивановна, Иванна
в жизнь твою незвана
голяком припёрлась,
мочалочкой обтёрлась,
развалилась и лежу:
много ль деток нарожу?

Рожу, нарожаю
и век весь не узнаю
что такое вольница,
вольница-привольница —
то ли жизнь, то ли смерть,
и доколь её терпеть?

«Напиши нам, девчонка, письмо:
как живёшь, какое бытье,
в каких городах побывала?»

Нет, писем писать я не стала.
И вглядываясь в наши лица:
ну, кто тут сумел не спиться,
кто живой тут остался,
в тёмных краях не сдался?

В фото глядим друг на друга,
понимая, жизнь – это мука!

Эх вы, люди-человеки,
в нашем страшном коем веке
научились мы скучать
дома на диване,
на работе, в метро, в трамвае.

И скука была глубокой
от немыслия, недомыслия; боком
выходила она в боках,
лень блуждала в глазах.

В нашем странном коем веке
разучились бегать бегом:
села в такси, поехала.

В город большущий въехала:
дома серые да заводы,
церкви, заборы и пешеходы
(озабочены чем-то лица).

На каждой рекламе «Столица»,
и люди не улыбаются,
а за сердца хватаются,
когда телефон звонит.
И ночью никто не спит:
гуляет народ, ему нравится.

Ты в их глазах не красавица.
Не красавица, значит, надо бежать:
ты бежишь, бежишь – не догнать!

Беги, тебя не догонят.
Беги, о тебе не вспомнят,
а значит, ты будешь жить
в чистоте и без скуки,
писать стихи о разлуке
и о душе прекрасной.
Оставь им свой век ужасный.

* * *
Коие в коем веке,
разучившиеся бегать бегом,
научившиеся скучать,
им тебя не догнать!

Села в автобус, поехала.
В городок свой тихий приехала:
совсем маленький городок и славный.
На каждом доме заглавной
буквой висит «Покой».

Ты плачешь? Да бог с тобой!
Тебя тут никто не читает,
зато жива и кто знает
какие заветные дали
тебя ещё не встречали.

Не было берегов у берега.
Я бегала
по бескраю.
Что-то да я не знаю:
ни солнце, ни траву и ни море,
я не знаю горькое горе.

Я знаю песню, которая плачет.
А это значит,
глаза мои бесконечны,
в них плавает вечность
и Охотское море.
Охота на волю!

Пускай все думают,
что я умерла, неважно,
потому что кораблик бумажный
запускается молча.

Где те волки,
что перегрызли мне горло?
Я не смолкла,
мой голос – мои же руки,
которые пишут и пишут без скуки
эволюцию нашего мира!

Я б помирила полмира
своею бравадой.
Ах, о чем вы, о смерти?
Не надо.