Павел Алешин - Лудовико Ариосто. Лирика

Не может сердце биться хладнокровно,
полёт желанной мысли веет страхом,
и восково-льняные крылья прахом
в огне предстанут, тлеющем неровно.
И сердце, вслед желанью, их любовно
расправит, ввысь взлетит единым взмахом,
но всё закончится, я знаю, крахом:
в том будет слабость разума виновна.
Боюсь, что сердце в жажде озаренья
достигнет высоты такой опасной,
что упадёт, лишившись оперенья.
И будут слёзы все мои напрасны:
увы! такое страстное горенье
и воды моря потушить не властны.

Как сети – волосы златые эти:
в них спутались мои все ожиданья;
опасней, чем стрелою попаданье
взор этих глаз, прекраснейших на свете.
Я ранен ими и пленён, в ответе
они за сердца моего рыданья,
но, несмотря на все мои страданья,
люблю я ту, попался в чьи я сети.
Моей тоски и гибели благая
причина столь нежна, что я ликую
в своей тоске, о гибели мечтая;
случайным взглядом радость мне такую
она дарует, пусть о том не зная,
что с наслаждением и смерть приму я.

Смогу ль воспеть достойно и свободно
всю неземную вашу красоту я?
О волосах одних лишь запою я —
сплетается язык бесповоротно:
высокие все стили непригодны,
что латиняне с греками, ревнуя
о красоте, её живописуя,
придумали, чтоб славить благородно
сиянье их златое, волновое,
меня что вдохновляет неустанно
во славу их на пенье роковое.
Как Гесиоду, лавр нанес мне раны!
Я буду петь, и будет песнь живою,
пока не упаду я бездыханно.

Хоть сердца моего смертельны раны,
что нанесли вы, я не сожалею
о том, ведь всё, что милостью своею
даёте вы, – мне всё желанно.
Не признавать страданья было б странно,
забыть о боли, жить спокойно с нею,
но открывать ключом я не умею
тайник моей печали неустанной.
Сказав о ней, я сам не буду верить
себе, но если и моё томленье,
и пламя, что в груди мне не умерить, —
не доказательство, в чём – исцеленье?
Нет, поздно! Только смерть удостоверить
сумеет вам любви моей стремленья.

Не здесь ли, улыбаясь и играя,
Амур опутал сердце мне сетями?
А тот же ль я, и теми же ль мечтами
живу, как прежде им себя вверяя?
Да, точно, здесь тот уголочек рая,
где забывался счастьем я часами,
где грудь, окованная холодами,
зажглась моя, огнём любви сгорая.
Но тот я, кто обманут был когда-то,
и за надеждою, Амур, твоею,
боюсь идти, исполненный сомнений,
ведь знаю: чувством сердце чьё объято,
не должен тот испытывать волнений.
Я ж ныне трепещу и леденею.

Меня в темнице сладостной и нежной
не из обиды и ожесточенья
моя врагиня держит в заточенье,
но из любви и милости безбрежной.
В иной тюрьме страданье – неизбежно,
но счастлив я: не боль, а облегченье
от боли, жизнь, не долгие мученья
душой я ожидаю безмятежной,
но радостные встречи, сладострастье
объятий долгих, жар ночных признаний,
улыбки, ласки, игры, смех любимой,
но сердцем всем желаемое счастье
и тысячи и тысячи лобзаний —
любви взаимной дар неисчислимый.

Когда я нежный взгляд узрел впервые,
и губ пурпурных сладостные розы,
и кудри, вьющиеся, словно лозы,
пленительные, светло-золотые,
я думал, что достоинства иные,
что небом вам даны, – ничто, лишь грёзы
в сравненье с красотой, что их угрозы
её сияньем превзойти – пустые.
Но я расстался с мыслями такими,
ваш кроткий нрав всё больше узнавая:
в его сиянье нет почти отличий.
Они равны в божественном величье:
соперничать, о нет, не смогут с ними
ни нрав иной, ни красота иная.

Одни – прелестный лик, иль кудри донны
своей поют, а белизну – вторые,
природой коже данную, иные —
очей прекрасных славят взор бездонный;
Не смертной красотой заворожённый,
пою я – нет, не так, как остальные:
душа и нрав благие, неземные,
дух, телом будто бы не отягчённый,
и грация, любого мановенья
изящество и легкость, – вот те силы,
что мне всегда даруют вдохновенье;
и если бы стихи подобны были
мои тем силам, с их благословенья
и статую они бы оживили.

Ах, если жить я мог бы ожиданьем!
Ах, служба донне стала бы приятной!
Но по тропе к усладам благодатной
идти запрещено моим мечтаньям.
Я знаю, что не смертью, лишь страданьем
Амур грозит мне, в силе необъятный,
какой бы мукою невероятной
он не пытал, каким бы испытаньем.
И что могу и должен делать – знаю.
И если потерплю я неудачу,
винить судьбу я буду только злую.
Но все же, донна, вам напоминаю,
что от коня и большую отдачу
вы можете иметь, его балуя.

Когда (глаза мои благословенны!)
любуюсь, донна, вами я, быстрее,
чем сокол в небе на крылах Борея,
боль исчезает вся моя – мгновенно.
Но взор лишь отведу, и непременно
печаль растёт, становится острее,
воспоминания мои, хирея
со вздохом каждым, тают постепенно.
Коль в сердце дивный образ ваш чудесно
запечатлелся бы моём навечно,
не стал бы вас томить я повсеместно.
Глядеть на вас хочу я бесконечно,
мои хоть взгляды будут неуместны.
О, сжальтесь ж надо мной простосердечно!

Косуля та, завидуют которой
столь многие, любима нежно тою,
кто, высшею сияя красотою,
царит в сердцах невозмутимой корой.
Но сражена была стрелою скорой
её косуля, и, томясь тоскою,
мадонна приказала упокоя
отметить место памятником споро.
Но ждёт меня ли милость и услада
вознагражденья, коли за служенье
косуле даже явлена награда?
Вы далеко, но сердце – в предвкушенье:
ведь чувствуется после снегопада
последнего конец зимы княженья.

Мадонна, что вдали от вас быть – трудно,
не думал я, но раз увидев нежный
ваш взгляд, душою понял я мятежной,
сколь мысль моя была та безрассудна.
С тех пор, как я забылся беспробудно,
горя желанием любви безбрежной,
без вас томится сердце неизбежной
тоской, и боль растет в нем поминутно.
Разлука – яд, приносит мне мученья:
не знаю, как же быть нам друг без друга,
а встречи – краткое лишь облегченье.
Со смертного одра поднять – услуга
сомнительна больному, коль леченье
вслед не последует его недуга.

Укрыто было солнце покрывалом,
что распростерлось надо всей землёю.
шумели ветры лиственною мглою,
и гром гремел в азарте небывалом.
Боялся я, но и под снежным шквалом
готовился бороться с быстриною
что сына солнца погребла волною,
сражённого молниеносным жалом.
Но вдруг мне засиял с другого брега
очей прекрасных ваших свет, слова я,
Леандром словно став тогда, услышал.
И из-за туч лик солнца светлый вышел,
смирила гнев стихия роковая,
и в небе разлилась благая нега.