Павел Алешин - Альфонсина Сторни. Потерянная нежность

Кормилица, чьи руки – травы, зубы —
цветы, чьи волосы – в росе, ты землю
мне приготовь для простыни, из мха же,
из водорослей сделай одеяло.
Ты уложи меня, и спать я буду.
Поставь у изголовья мне светильник;
созвездие; какое ты захочешь:
прекрасны все; чуть наклони пониже.
Покинь меня… Бутоны распустились…
Пусть колыбель твою качает небо,
пусть птица пролетит – и ты забудешь
меня… Спасибо. Ах, еще вот просьба:
звонить он если будет снова, просто
скажи – пусть не звонит, скажи – ушла я…

Так нервно розы куст, так трепетно цветет,
что силы тратит все, которыми живет.
Взгляните на цветы, что падают с куста:
их столько – это в них его смерть разлита!
Не станет взрослым он, погибнет он незрелым,
едва цветы его с его простятся телом.

Я рано встала и скорей, босая,
в сады по коридорам побежала
с цветами целоваться.
И лежа на траве, земли вдыхала
чистейшее дыханье.
Умылась я в источнике, что канны
цветами окружен, а после расчесала
свои я волосы и надушила
жасмином ароматным руки. Цапли,
изящные, украли золотые крошки,
на юбке что моей остались.
Затем я тонкое надела платье
из тарлатана.
Легко соломенное кресло
до вестибюля донесла я.
К ограде взглядом я своим тянулась,
к ограде взглядом.
Часы сказали мне: пробило десять.
Внутри посуды звон – стекла, фаянса:
столовая в тени, и руки чьи – не знаю – скатерть
расправили уже.
Не видное мне солнце – там, снаружи,
на белом было мраморе ступенек.
К ограде взглядом я своим тянулась.
Тянулась. Я тебя ждала.

Я спокойно иду по тропе, и цветут вдоль нее акации,
и дурманят они мне руки снежными лепестками,
и горячий западный ветер с моими играется волосами,
и словно пеною благородства души исходят пульсации.

Добрый гений: весь день со мною – благодати твоей эманация,
один только вздох – и я вечное, и недолгое пламя.
Но душа ведь подвижна – полечу ли и я за мечтами?
На ногах моих выросли крылья и танцуют три Грации.

Ибо руки твои вчера ночью в объятьях моих горящих
кровь мою переполнили нежностью, а затем уст пьянящих
своих напоил ты уста мои медом душистым.

Таким свежим, что боюсь возвращаться в родное свое селенье
благоухающим этим рассветом – из-за летнего дуновенья
он слетит с моих губ цветом бабочек золотистым.

Прах золотой в твоих руках – мои печали.
И жизнь свою в твоих руках я прожигаю.
И нежности мои на них я оставляю.
Я – склянка для духов, которые истаяли.

Какою мукой нежной тихо я страдаю,
когда, с тоской, души разрезавшей мне дали,
я дни все, хоть обманы мне известны стали,
целуя гибельные руки, прожигаю!

Этой ночью ты прошептал мне два слова
простых. Два слова, уставших снова
и снова быть произносимыми. Два слова,
что, старые, новыми стали.

Два слова столь нежных, что, с неба ночного,
луна, просочившись сквозь веток покровы,
замерла на устах моих. Столь нежных два слова,
что пошевелиться боюсь, не решаюсь,
стряхнуть муравья с шеи чтобы.

Столь нежных два слова,
– что говорю, не желая того – о, жизнь так прекрасна! —
столь нежных, столь кроткого зова,
что на тело льют масло душистое словно.

Столь нежных и столь прекрасных,
что нервные мои пальцы,
как ножницы, тянутся к неба тканям атласным.
О, пальцы мои срезать
звезды желают так страстно!

Так близок твой взгляд был, и страсть тебя жгла.
Как львица, готовая в сердце вцепиться,
Я, преображенная, вдруг замерла.
Луна мне: … снег, гибель, забыться, забыться…
«Все – пепел, – вскричала я – прах!». Мы застыли,
и статуй, двух бронз, холоднее мы были.

Я предчувствую, что жить мне осталось недолго.
Голова моя словно плавильная печь,
все очищает и поглощает.
Но без единой жалобы и без всякого страха
я тихо хочу умереть безоблачным вечером,
под ясным солнцем.
И пусть белая змея родится в ветках жасмина,
и, нежная, нежно пусть в сердце меня ужалит.

В то время как меня пугает мрак ночной,
а я страдаю, плачу и хочу забыться,
о людях ничего не знающая птица,
ты, со златыми крыльями, ты, птица, пой!

Безмолвный мрамор, чьи глаза пусты,
О, ты, в одну смотрящий точку, ты!
Не просыпайся никогда – веками
Спи…

Пока в тебе свои вьют гнезда птицы
И сила пробуждается весны,
Безмолвный мрамор, чьи глаза пусты,
Спи же, спи.

Пока вселенная своею мощью
Извечной движет вечные миры,
Ты вечно, о, несчастнейшая форма,
Спи же, спи же, спи…