Павел Алешин - Альфонсина Сторни. Потерянная нежность

Я рядом прилягу, безмолвно, безмолвно,
в духах вся, в духах, потеряв мыслей нить,
и не будет ни слов у меня, ни желаний,
только буду уметь любить.

Как воды падут, монотонно и грустно,
найду твою грудь, чтобы груз свой склонить
на нее, непосильный, что душу терзает,
и что я не могу объяснить.

И жалости буду просить я, любимый,
и слезы начну я безмолвные лить —
так на город небесные воды спадают
и не могут его изменить.

И грустною ночью, когда ты разлюбишь,
глаза свои вытру я, чтобы уплыть
в те моря черноты, где владения смерти,
и вовеки чтобы – не быть.

Любя, печалью мягкою я таю.
Могу я небо опустить – другого
когда я душу со своей сплетаю.
И пуха мягче я тогда любого.

Никто, как я, так не целует руки,
не нежится в мечтах так не по делу.
И душу нежную такую телу
другому не давали на поруки.

В глазах любимых гибну я, живыми
когда их ощущаю под своими
я пальцами в крылатом их обличье.

Слова я знаю, чары что наводят,
но и молчать умею я, восходит
когда луна во всем своем величье.

Прямые улицы, что серы и унылы,
порой где небо видно, как из-за ограды,
и их асфальт, и их угрюмые фасады
мои мечты весенние лишили силы.

Как много я, не видя, кто идет навстречу,
по ним бродила – как по пасмурной темнице.
Их монотонностью душа моя томится.
И – «Альфонсина!» – не зови. Я не отвечу.

Буэнос-Айрес, если осенью умру я,
когда пленяешь неба синеву благую,
не удивит меня тяжелое надгробье.

Ведь я уже была погребена, пока я
по улицам бродила, что полуживая
река соединила водяною дробью.

Я в этот вечер
хочу любить далекого кого-то
богоподобного мужчину,
кто был бы птицей, к сладости летящей,
и много женщин было у кого,
кто знал бы о чужих краях, цвели бы
слова чьи на губах, благоухая:
вот участь сельвы девственной под ветром…

Хочу любить его сейчас. Спокоен
и мягок этот вечер, словно мох.
Мой рот и пальцы тонкие трепещут,
и косы расплетаются мои.

Неясный слышу шум… и вся земля
так сладостно поет… И вдалеке
леса, обремененные венцами,
ручьи, из берегов своих что вышли,
чьи воды в землю проникают так же,
как и мои глаза в глаза другие,
завороженно грежу о которых…

Но солнце
уж опускается с высоких гор,
и птицы все в укрылись гнездах, вечер
вот-вот умрет, а он – так далеко…
как солнце, что уходит в никогда
и оставляет здесь одну меня —
с дрожащими устами, с истонченной
душой, надеющейся на любовь,
благодаря которой становлюсь я
и нежной, и прекрасной…

Если с пальцев моих беспричинная нежность
вдруг слетит, если с пальцев моих… то ее,
эту нежность потерянную, с дуновеньем
эту нежность бесцельную, кто подберет?

Я могла бы любить в эту ночь бесконечно,
я влюбилась бы в первого встречного, но —
никого. Одиноки цветущие тропы.
Ветер нежность все дальше и дальше несет…

Если вдруг поцелуют в глаза тебя, путник,
в эту ночь, а в дыханье ветвей – забытьё,
если пальцы твои вдруг рука мимолетно
вдруг возьмет и отпустит, сожмет, пропадет,

Если руку ту, губы те ты не увидишь,
поцелуй если ветра виденье – и всё,
ты, о, путник, глаза чьи бездонны, как небо,
моей нежности в нем распознаешь полет?

Зарезанные слова,
упавшие с моих губ
нерожденными;
невинные и задушенные,
не увидевшие солнца;
отягощенные желаньями
и переполненные ими…

Изказившие мои уста,
что хотели явить вас,
ставшие омутом пустоты
при паденьи…
Отделенные от моего небесного меда,
сжавшиеся в себе,
в цветущих венках.

Я обескровлена вами
– нерожденными —
сетями самого дальнего и самого близкого,
полумесяцами,
истощенными рыбами,
бескрылыми птицами,
свернувшимися змеями…
Не ведай прощенья,
сердце.

Опьяненная бабочка,
вечер
кружил над нашими головами,
сужая свои белооблачные
круги,
стремясь к острой вершине
твоих уст,
возвышавшейся напротив моря.

Земля и небо
умирали
в зеленой музыке вод,
не знавших исхода.

Отступала,
рассыпаясь,
стена горизонта,
и собирались танцевать
черные камни.

И меня все манили
круги наверху,
направляя меня к тебе,
словно к далекому источнику,
с которого они сольются.

Но только вечер
испил, медленно,
цикуту
твоих уст.

Мой стон зажигает мякоть
божественного сердца,
и его содрогание
превращает в бархат
мох земли.

Янтарь горько-сладкий
выжатый из
цветов лазурных
увлажняет
мои жаждущие губы.

Реки крови
текут с моих рук,
чтобы запятнать
лица людей.
К кресту времени
пригвождена я.

Шум отдаленный
мира, порыв горячий,
испаряет пот
на лбу моем.
Мои глаза, маяки горечи,
высекают таинственные знаки
в пустынных морях.

И, вечное,
пламя моего сердца
поднимается спиралью
освещать горизонт.

Невидимая рука
ласкает безмолвно
грустную мякоть
катящихся миров.

Кто-то, кого я не понимаю,
смягчает мне сердце
нежностью.

В августовском снегу
раскрывается солнце —
ранний бунтарь —
цветок персикового дерева.

Распростертая на охровом лезвии
горного хребта,
замерзшая
женщина из гранита
кричит ветру
о боли своего пустынного лона:

Лунные
бабочки
ночью
сосут
ее груди
замерзшие.

И на моих веках
растет, более древняя,
чем мое тело,
слеза.

В поиске внутренней силы
лобная
область смещается
вправо
и влево.

И в завихрении
лицевом
устанавливается
занавес с того света,
выгибаясь и расширяясь.

Животное
воет из носа,
намереваясь обрушиться,
разъяренное.

Грек прорывается
из очей его отдаленных.

Грек,
что заглушает, обвивая
андалузские холмы
его скул
и трепетную долину
его рта.