Мария Степанова - Против лирики

Плач комариный, лягушечьи клики,

В недрах машины дремучее пенье,

Степи сухие и странные блики

Он не доводит до точки кипенья.

Едет и грезит в тесной каморе,

И перед ним открывается море.

Черным и серым оно полосато.

За морем Турция. Пляжи пустеют.

Вот он свернет ко знакомому саду

И отлежится в хозяйской постели.

Сверток укутан в льняную салфетку,

Слоем фольги запеленут,

Толстой бумагой, за ней – папиросной.

Рыбы плывут и плывут и не тонут.

И, обнажая, бумага хрустит.

Птицы умолкли. Натура простит.

Тайной картинки огни и салюты,

Алые сполохи, зеленые зарева,

Дивы народной голые плечи,

Светлые волосы, темные брови,

Ноги в лазурных, ажурных чулках!

Собачонкою кусачей

Были в доме недовольны.

Грязно-белая и злая,

На людей она бросалась.

И собаку отослали

В золоченые конурки,

В дом призрения собачий.

Воротившись из гостей,

Видят: в темной преисподней

Вымороженной передней,

На подстилке позабытой,

Обхватив ее руками,

Спит любимый арапчонок.

Он, заслышав голоса,

Приподнялся на локтях,

Вытянулся и промолвил:

Я из рода бедных Азров,

Полюбив, мы умираем!

Он вина в единый сливает графин.

На четверть алмаз обратился в графит

И мусор сбегается в шар.

Противоположности перетекают,

Дукаты в ночи из себя возникают

И вещь обычайнейшая ни с чего

В иное себя кувыркнет существо.

Скупец, точно розы, растит медяки,

Сохранностью желтой бумаги гордится.

Любой волосок из увечных седин

В его инкубаторе переродится

В живое дите. И для этой-то цели

По дому, как кошки, урчат колыбели.

Младенцев, покуда они голосят,

Кустами пора пересаживать в сад.

Черешни срываются дюжиной пястей,

Шипы состригаются дюжиной пастей.

И я, вызревая в траве у крыльца,

Губами тянуся к подошве скупца.

На горячей траве лежат

Молодые сестра и брат.

Хотела сказать «Господи, прости»,

А вышло сказать «Иванушка, братец,

Ты потронься, подвинься поближе ко мне.»

Тут псы бегут – они лежат,

Тут пни цветут – они лежат,

Снега пойдут небесные —

Они лежат, целуются.

Снимают платье разное,

Цветное, безобразное.

Лежат, не налюбуются,

Белея одинаково,

Лежат, неопорочены,

Без всякой червоточины.

Достали красного вина,

Он выпьет – и она попьет.

Для вящего веселия

Надели ожерелия

И отдыхают бражники.

Тогда приходят стражники.

– Бежим в камору слезную,

За ворота железные.

То подземелье лютое

Все золотом обутое,

Коврами сплошь покрытое,

Гвоздочками обитое!

Когда замки сломилися

И ворота открылися,

Укрывище позорное —

Все в угольях и черное.

Чего нашли в сухой золе —

С молитвой предали земле.

Из той земли девятый год

Простое деревцо растет,

Болезное и хилое.

Там и почили, милые.

(1998)

Взамен подушки мягкого пера.

Взамен каштана под нечуйщий локоть.

Взамен воды, какую ты пила,

Еды, какую мне, рыдая, лопать.

Как уносимый пенсией пират,

Глаза сомкня, под парусовый лепет

Читает сна бесспорный копирайт,

Где однолики шея, рея, леер,

Я шерсти клок под кровлею ковра,

Вблизи стены, в предгориях порога,

В преддверии разборчивой горсти.

До радостного у́тра ли, утра́

В уме белеет парус одноногой,

Как некий дух вокруг своей оси.

Мой друг, мой дух, мой все – отвоевал.

Слагаю руки, что очковы дужки,

На животе, в смирении старушки,

Какую уж не звать на сеновал.

Но ждем-пождем, и прыг в глаза январь.

Две жили мышки на одной макушке.

Две варежки, две стружки, две подружки.

Одна из них отмечена. Яволь.

Ей на коне являлся самолетчик,

Сын воздуха в обличии мыша.

С огнем в глазах и крыльями шурша,

Он точно моль сквозил на самоварчик,

И, смысля: полечу и почию,

Глотал стаканы жара и чаю.

Ей, стало быть, является упырь.

Летучий мыш, когда людей послушать.

Она и – ах, а он, увы, уплыл,

И чай уплыл, и два крыла, и лошадь.

Тогда бежит, неприбрана, на площадь,

Ложится в прах и поднимает пыль,

Тоскуя тем, что не был он поплоше,

И по-немецки вопиет: Забыль,

Убиль.

В любом окне гуляет дрозд.

Сидельный стул трещит, как хворост,

И я, его уродливый нарост,

Все ножки сотрясающая хворость,

Пейзаж мучу́ и му́чаю ознобом

Под небом, как язык под небом.

Язык под небом скажет: Liebe Dich.

И руки похватают в обе

Заезжих лебедей и лебедих,

Гусей, гусынь, могил, надгробий.

Как яблоки у пирога в утробе,

Огни взлетаемых шутих.

А это провожается жених.

Обритый. В арестантской робе.

Округи юг. В-оконная гора —

Нога, заброшенная набок.

Бежала мышь по краешку двора.

В дому сиротствующих тапок

Как языки, висели языки.

И сумерки вставали от реки.

Пока темно, я думаюсь в тебе,

Как провиант в горбу верблюжьем,

Как сувенир, нечуемый в беде,

Но милый, если обнаружим.

Уже, как было, собираем ужин.

И в чем-то белом, как в бинте,

В моем глазу на тем и сем свете

Видна – а мы тужи́м и ту́жим.

Я под ковром лежу лицом к ковру

И вверена его защите.

Утопленник всплывает поутру,

Тяжелый, сколько ни тащите,

Он полон солью, зеленью, водой

И как ни тщись, навеки молодой.

Там при свече, клонясь на подзеркальник,

Нагая мышь выслеживает вид

Безлюдных глаз, ушей немузыкальных,

Морщинки маленьких обид.

То на себя прикрикнет, как начальник,

Переменяется, прикроя стыд —

И, морем вспять, она уходит в спальник,

И вдоль хвоста, как берег, спит.

– А что-почто летит холодной мглой?

– Упырь крылатый с мышкой молодой —

На брачный пир, на пир венчальный.

– А кто-покто в звездах и при луне?

– Крылатый мыш на той войне, войне,

Войне прощальноей, печальной.

– Возвыхожу, как месяц из тумана,

Плыву, кивая, по стене.

Я тот Кому, которому внимала,

О Мышь, в ночном и в тишине.

Я пустота последнего кармана,

Я нос, купаемый в вине,

Двойник тирана, бедновик романа,

Наследник копей и Гвиней.

То нотабене, что в твоем подмышье,

Как знак отличия, я алым вышью,

Сметанным островом в борще.

И будешь ты – цари… И все земное

Я дам тебе, и полетим со мною

За облаками, в те пеще…

Водица слез сбегает на живот.

Язык облизывает щеки.

И кружево чулка само живет,

Врастает в бок, смежает оки,

И, как соски́, проснулися пороки

И наравне протягивают рот,