Мария Степанова - Против лирики

И огород свершает оборот

И урожай родит на солнцепеке.

И думаешь: зачем не нахтигаль

Я хуторской, и без прописки тута?

Зачем я вертикально протянут́а,

А Бог меня, как реку, настигал?

И я ложусь в канаву к водяному,

И я кажусь окошку слюдяному.

Есть старики, и к ним старухи есть,

А к ним охотничьи, с фазаном, шляпы.

Церковны кресла и еловы лапы

И взгория, которыми не лезть.

Смешная мышь в платке стоит как перст.

В ее роточке сыр. Подарок папы.

Еще в автобусе хватает мест.

И драпа – на пальто из драпа,

Куда девать вас, локти и плеча.

И хлеб из тостера, загрохоча,

Взлетает лбом, как бы глухарь с черники

И тяжело, петляя меж дерев,

Летит, летит – направ или налев.

…И тостера не починити.

Еще искать мышиных жеребцов?

Глядеться в полузеркальце ботинка?

О мысленная мышка, о картинка,

Близнец из вероятных близнецов.

Вокруг себя кружася как пластинка,

Саму себя как дервиш утанцовывая, важно выгибая спинку —

И остановишься перед крыльцом.

– И моргенштерн казался ей аврора.

И Лореляй на этих берегах.

И все дубы последнего набора.

…Без нянюшки, без сна, без гувернера…

И все солдаты в славных сапогах.

То вскачь, то навзничь. Над и на снегах.

Едва сойду с вокзала, и под дых

Кулак воздушный: все тобою сыто,

Цветы в горшках, и те головки сыра,

И бедный крендель в сладких запятых.

И хочется стряхнуть себя, как в сито,

Туда – шпионом обойдя посты —

Где ты, попонкой черною укрыта,

Блаженно дышишь в пажитях пустых.

Теперь держу, как царскую, ошую,

Большой капусты голову большую,

Холмы, надбровья в зелено́й листве.

На блюде, как по площади, ношу я

Весь этот юг с тобою на главе,

Весь этот рай, что стал тебе – лафет.

Кто – мышь для упыря? Бутыль наливки,

Охват крыла, очарованье глаз?

Подруга дней, к которой тайный лаз,

На блюдечке оставленные сливки?

Готовая, как форма для отливки,

Сижу, сложимши лапки, бедный аз.

На передплечье светятся прививки

Предшественных и будущих проказ.

Летучий мыш гоняет стаи туч.

Под облаками светится, как ключ.

Как рысь на ветке, я на нем повисну.

И креслами, со спинками назад,

На запад, те надгробия стоят.

И кипарисы кипарисны.

Лежит отчетливый, как оплеуха,

На этой морде сделанный рентген

При мимолетном появленьи духа.

Шарахнется впотьмах абориген,

Привяжется ворона, точно муха

Над сахарною лентой перемен,

И восседает, горбясь, как старуха,

В балконной раме и в моем уме.

Не спи, не спи, там за рекой чеченец,

Казак, курзал и красный делибаш.

Я в том году украденный младенец,

И царь лесной, и страшный экипаж.

И, полной озаряема волною,

Плыву, плыву, как рыба под луною.

Зачем, уплыв, спасательным буйком

Из тьмы морей всплывает мыший остов

В блокноте волн, набитыих битком,

Как пальмами – благополучный остров?

Я буду говорить тебя тайком.

Срезать горбушкой. Как ладонью о́ стол,

Как вовремя подставленный апостроф,

Как валидол под толстым языком.

Болельщики выходят на причал.

В удоль реки стоятся телескопы,

Как пушки, на холмы наведены.

И видеть неизбежно, как печать.

Как перспектива, уводяща опыт

В теснины сна, в подбрюшье седины.

Я памятник воздвиг, и – ла, и – ну.

В мышиной норке, в ветхоем жилище,

И на ристалище, и на кладбище,

Где ни была, куда ни помяну.

Хоть за́ руку одну, твою, родну,

Держатися на этом пепелище,

Где кое-что во мне находит пищу,

А я себя, как пиццу, протяну.

Как пиццы разбежавшийся ландшафт.

Как в сте́пи – обезумевший лошак.

Как в сети – сойка, и с крыльца – невеста.

Бежит вода с нагорного чела.

Пустые шубы прячутся в чулан.

И местности меняют место.

Вздохни о мне, бывалая отрада,

В движении сердечных уз

Живописующей стилом помады

Листы подставленные уст.

И око расширяющей для взгляда,

И дышащей, как возмущеный куст,

И пальцев непослушливое стадо

Сжимающей в кулачный хруст.

И тело мира изменилось. Мы ж

С тобой одни, о мышь моя и мышь.

В любимый город, синий дым Китая,

В далекий край товарищ улетат.

Любые сласти можно уплетать.

И бес в ребре как запятая.

Заснеженный, с вороной на носу,

С гвоздикой под чугунною пятою,

Я истукан как девочку несу

И как грудную грудию питаю.

С густого неба кольцами питона

Он ринется в полуденном часу

И унесет, взнесет свою красу

Как молоко на донышке бидона.

Две жили мышки, но одна – с печаткой.

Две жили мышки, но одна – одней.

Пристрастный воздух был ее перчаткой.

В тумане сигаретны автоматы,

Как две руки, но ближняя – родней.

И дерева пучиною косматы.

Die Seele fliegt, как Wolkchen в стае туч.

Скульптурицею полны палисады.

Повыше виноградник полосатый,

Как бы матрас, провесившийся с круч.

А свыше, занавешен парусами,

Сам-самолетик около летуч,

Как серый волк гремучими лесами.

И, опираясь на неверный луч,

Встает больной со своего одра.

И в сердце выйдет около ребра,

Как в дамки, danke.

И медсестра в воскресном парике,

Как поцелуй, останется в зрачке

Навеки замурована, как в танке.

Пятнадцатое, локоть января.

Бананы на тележке магазинной.

Сей нос и рот, обитые резиной,

Как два пропойцы, глухо говорят.

Вот это снег, чтоб походить на зимы.

Его состав никто не проверял.

Паду и я в открытые дверя

И каблуками буду уносима.

Но фокстерьер ведом по следу лисью,

Ползет норой, прочуивает листья,

И, дыбом вставши, узнаю,

Как фавна лик живой и остроухий,

С листвой на голове – зеркал во брюхе —

Большую голову свою.

Две жили мышки во одном тазу.

Как я и я, как мгла и где же кружка.

Голубка мышь, норушка мышь… И крышка.

И я одна по ниточке ползу.

Январь, и небо не смогло – грозу,

Ни выгнать птиц на певчую опушку,

И все, что я вложу в ушко́ и у́шко,

Суть коридор, который прогрызу.

……………………………………………………

……………………………………………………

……………………………………………………

……………………………………………………

……………………………………………………

……………………………………………………

Würzburg, 1998

(1998)

Вот кожа – как топлено молоко.

Мороз и солнце над ее долиной.

Стемнеет, кругол, куст неопалимый.

Хребет хрустит, и тень под кулаком.

Подснежена закраина плеча.