Ира Николаева - Лихое времечко

По линиям судьбы читаю,
как настоящий хиромант,
а на ладошке капли тают
дождя, что знает сей обман.
Изгиб загадочен и тонок,
что мыслишь – то и говори,
все разложу сюжетом полок
и по ступенечкам души.
Сама запутаюсь в гаданьях,
споткнусь на лестнице судеб
и дымкою недосказаний
всем напророчу сотню лет.

Серьги-кольца золотые,
как от солнца обруча,
взгляды – кони вороные,
что волнуют сгоряча.

Взмах ресниц – воронья стая,
радужка – маслины цвет,
вот цыганочка какая,
все сравнения – не грех.

А в руках – гитарный голос,
ноты льются как волна,
струны тонкие как волос,
а звенят – почти ветра.

Смех лучистый, песня – нежность,
и не сводит с губок глаз
молодой цыган, – и ревность
закипает в тот же час.

Цыганка у реки студеной
глядела в омут-зазеркалье,
и дно ей виделось – бездонным,
и отражались дней печали.
У глаз – увидела морщинку
и грустный блеск зеленым цветом,
вдруг рябью проплыла былинка —
виденье будто сдуло ветром.
Стряхнув песок с озябших ножек,
махнула реченьке рукой:
– Не строй мне неприглядных рожиц,
пойду за зеркальцем домой.

А у реченьки студеной,
на каменьях-голышах,
девушка-цыганка томно
мыла рученьки в ключах.
Распустила черны косы
да монисты расплела,
красота – ярка и броска,
не напраслина молва.
На рубашке расстегнула
петелек узорный ряд,
башмачки легко стряхнула —
и купаться в водопад.
Веселится, брызги только,
нет стесненья – ведь одна,
а вокруг-то чисто поле
да отвесны берега.
Только птицы встрепенулись,
загалдели на краю:
– Ох негоже, ох не гоже,
на реку пускать одну!
И не зря – за тем обрывом,
за березовым стволом,
молодой цыган игриво
любовался волшебством.
В ус посмеивался бойко:
– Будешь все ж моей женой,
украду одежду только —
нагишом пойдешь со мной.
Всыпят нам до болей плетей,
что мне шишки-синяки,
будет лучшая на свете
свадьба, чтобы честь спасти.

По пыльным улицам брел табор,
цыганочек пестрела масть,
в руках и карты, и гитары,
гаданьем сеют свою власть.
Бредут, цепляются к народу,
чумазых деток за собой
влекут в любое время года
к ночлегу поздно на постой.
Пестрят платки, цветасты юбки
да кофты с чуждого плеча,
блестят лукавые улыбки,
бросают взгляды во глаза.
Заговорят, закружат словом,
уйдет в гипнабельный всё сон:
«Позолоти на счастье ручку,
исполнится всё чередом».
Разденут дочиста, разуют,
что тем цыганкам – просто чих,
уйдут с деньгами, и без злости
я им во след мараю стих…

Цыганочка встречала утро,
надела яркие шелка —
отец-барон заметил мудро:
невеста все же хороша.

И косы в гребешках и лентах,
и очи – омут озорства,
и губки, белых зубок жемчуг,
а стан, походка – как стройна!

А юность, что сквозит во взгляде,
наивный и веселый смех,
цыган вздохнул – ведь скоро свадьба:
– Ах, дочка, похвалить – не грех.

Пусть женихи толпятся роем —
избранник внешностью хорош,
вздохнул уже старик с укором —
а много ль счастья с ним найдешь?

Дочурка – молодость, смятенье,
поспешный выбор – не спросясь,
не слушая отца веленья —
избалована отродясь.

Барон позвал жену-цыганку,
с печальной грустью молвил ей:
– Ведь после свадьбы – все изнанкой,
не медом годы жизни всей…

На пологом водопое, на песчаном берегу,
в гулком мошкарином рое кони шли
на поводу,

И ромал, шагавший рядом, пел
о грустном, о былом,
любовался листопадом, гладил жеребца
хлыстом.

Потрепал по черной гриве и на волю
отпустил,
Конь помчался как на крыльях, в воду
скок – и враз поплыл.

Фыркал и не мог напиться, жар всех
слепней отгонял,
а ромал, водой умывшись, влагой
фляжку наполнял.

Осень вкрадчиво ступала, август под
ходил к концу,
а листочки уже рвало – стлались на бока
коню.

И цыган подумал грустно, хоть и стар
тот жеребец,
ни на шкуру, ни на кости: бойня – не
его конец.

Так друзья ушли к закату – конь гнедой,
младой цыган,
ведь невзгодами завзята – та
привязанность от ран.

Заглянул цыган к старухе:
– Погадай-ка мне, карга, —
засучил по локоть руки,
протянул бутыль вина.

– Что не ласков, что обижен,
вот, каргою обозвал,
я и без ладоней вижу:
черт тебя ко мне прислал.

Жаждешь мужнюю красотку,
думаешь, как увести,
удивил, гони мне сотку,
не то порчи не снести.

Прочь, поганец и охальник,
прокляну так, что во век
не очухаешься, парень,
не спасет твой оберег.

Скачет конь, по ветру грива,
каждый мускул разыгрался,
оседлал цыган игриво,
по степи в ночи умчался.
До базару конокраду
торопясь рукой подать,
он коня, как дня награду,
за златишко хочет сдать.
Конь взбрыкнул, скинул цыгана,
в степь помчался не спросясь,
поиграет еще с ветром —
он свободен отродясь.
Конокрад, стряхнув степную
пыль с рубахи, – да в кабак,
не хвались чужой наградой,
рок бродяжий то, бедняк…

Скрипит кибитка по ухабам,
ей правит кочевой цыган,
повозка – грузно вдоль оврагов,
цыган же весел, малость пьян.

Свистят хлысты, в руке бутылка,
вино по брюкам разлилось,
кибитка встанет у развилки,
подпрыгнув и сломавши ось.