Павел Владыкин - Храм на любви. Книга стихов

В коммуналках считали сушки.
Наливали стаканы полней.
Поливали в пригоршни из кружки.
Каждый год заводили детей.
Круг забот: чтобы сушки не крали.
Чтоб жилось веселее с утра.
Чтоб друзья и подружки узнали —
то не в счёт, что случилось вчера.

За окном теперь у нас зима,
бело-сине-грустным триколором…
Зайцы в поле мчат от контролёров —
от волков, сводящих их с ума.
В холод время медленно летит.
То, что жду я, не даётся в руки.
Солнце открывает в тучах люки.
Но нарушен тепловой транзит.
Понимаю, май не мает – нет.
Понимаю, нас декабрь мает.
Но семью цветами принимаю
этот белый цвет. И белый снег…
Ты стоишь вот так же у окна.
Был когда-то я тобой не понят.
И, пока стою, тебя припомнив,
зимне прирастает седина.
Терпеливо жду: остынет чай.
Тороплю к теплу (напрасно!) стужу.
И ложится откровеньем в душу
светлая, как белый день, печаль.
……
Ни звонка, ни встречи, ни свиданья…
И зима – в режиме ожиданья…

Закаты пишут протоколы
о проведённом нами дне.
И хлопотливей станут сёла —
хоть где – внутри домов и вне.
Печные трубы – канделябры,
в них вечер ставит свечи звёзд.
Наступит ночь. Коту на лапу.
Отдавит ненароком хвост.
Когда ещё совсем не поздно,
захочет ужинать народ.
И на дымах взлетит под звёзды
сгоревший на плите пирог.
Голодными заночевали,
но кое-кто, не весь народ.
И водят, лишь под трали-вали,
простушки-звёзды хоровод.
И мне, что вышел на дорогу —
на даль туманную взглянуть,
пошлёт Небесный Вождь пирогу —
земной рекой стал Млечный путь.

Ещё бывают чудные мгновенья…
Ещё не отойдя от давних встреч,
вдруг видишь красоту – до ослепленья!
И пишешь лишь стихи, теряя речь.
* * *
Произнеся своё признание,
поэт вселил в нас понимание:
нет в мире большей чистоты,
чем гены чистой красоты.

При свете восходящих звёзд,
как никому, поэту веря,
стоять у памятника в сквере —
«лицом к России в полный рост».
Следить за движущимся словом,
засомневаться, верить снова
и вечный задавать вопрос:
Какую силу звать на царство?
Вновь погружаться в маету.
Меж вольностью и государством
привычную вести черту.
* * *
Стоит поэт в дожди и снеги
«лицом к России в полный рост» —
тогда, сейчас, всегда, навеки!
А этот век, как все, не прост.
Хоть под Москвою ставь засеки
от мнимых и реальных бед —
в разломе севера и юга.
А он стоит, прикрывши веки —
мир кружит по тому же кругу,
всё та же чернь и тот же свет.
«В руке не дрогнет пистолет…»

Памятники, бюсты, фрески…
знать Европу до конца!
Пушкин в Веймаре – с немецким
выражением лица.
Там, за стрельчатою рамой
Божий лик! Прекрасный фриз!
Как заточки, гвозди храмов
в небо вбиты. Шляпкой – вниз.
Что он нам – «немецкий гений!»
Не меняем и на двух.
Дар для многих поколений —
им открытый «russky duh».

Изловчась, да через правое плечо
девки со двора бросают башмачок.
Что жених подхватит тут же – весь расчёт.
У забора должен быть, коль наречён!
Ну и чё?!!
Зря к воротам шустро мчит с нагой ногой,
наступая на ступню ногой другой.
Жениха-то нет! Пошёл, варнак, он к той,
что спросонья тихо пролепечет: «Ой!
Ты мой сладкий приз-сюрприз. Хороший мой…»
Кофию наварят для гаданья столь,
что заляпан гущей напрочь будет стол.
Вдруг какой-нибудь английский Чайльд Гарольд
в ночь объявится. И скажет нежно: «Оль!
Замуж – marry – за меня пойти изволь…»
В зеркальце глядит: а что там за спиной?
Запотело от дыхания оно.
Дышит влажно кто-то за спиной давно.
«Мой избранник! Суженый мой! Милый!..» Но
это верный пёс… Такое вот кино!
В блюдечко со свечки каплет-каплет воск.
Для гадания отрезан клок волос.
И горит, горит бумага – дым до слёз.
«Где ты, Ваня,? И к кому опять прирос?» —
вот вопрос!
Нагадамшись, спит одна и видит сон:
В изголовье – платье… Платье – шик-фасон!
И жених – французский парень мсье Бурдон,
вежливый, по специальности гарсон,
говорит: «Подвинься, ну-ка!.. Миль пардон!»

«Скажи мне, бабушка,
когда я хлопаю в ладоши,
микробам больно?»
«Мы в цирке, лапушка,
Ты хлопаешь слонам, Алёша.
Они довольны.»
«И всё же, бабушка…
Я снова хлопаю в ладоши.
Микробам плохо?»
«Не знаю, чадушко.
Обед… Не моешь руки, Лёша!
Грязнуля Лёха!»

Дом – член семьи.
Вот как пёс и кот!
Деток растит.
Сохраняет род.
Всех собирает
и охраняет.
Не философия
это такая.
Плод
размышлений моих.

(История, взаправду случившаяся.
Именно так всё сделала внучка Анечка)

Монолог маленькой девочки

Если есть ты, Невидимка,
нарисуй себя!
Ты невидим, Невидимка!
Нарисуй себя!

Обо мне – слова: «Девчонка —
комнатный цветок».
Положу на подоконник
крохотный листок.

Там записка: «Если есть ты,
нарисуй себя!»
А в укромном этом месте
буду ждать тебя.

Ну, конечно же, – портрет твой.
Твой автопортрет…
То увижу за портьерой,
что не видел свет.

Ноты с полочки роняешь.
Я ж с утра корплю…
Ну а видимым бываешь,
лишь когда я сплю.

Маленькая я девчонка.
Умничкой зовут.
Ростик маленький, но в чьём-то
знаю, признают…

Да, я маленькая ростом.
Словно недошив…
И, конечно, мне не просто
в мире вас, больших.

Появись-ка, Невидимка!
Лишь полы скрипят…
Ведь потом же невредимым
ты уйдёшь в себя.

Ты совсем уж невидимка?!
Милый мой ворчун!
Ты такой необратимый!?
Проявись хоть чуть…

Если есть ты, нарисуйся!
Слой с картинки смой.
………………………………
«Кто он, Боже Иисусе?
Может, ангел мой?»

Цветок прозрачен.
Полотняный лепесток,
пронзённый солнцем.
Чудо входит в душу.
И я гляжу на яблоню,
на грушу.
Реалия всё это.
Не восторг.
Чужая жизнь…
Растение живёт. Нас понимать
чуть-чуть, но начинает…
Грусть жизни, медля чуть,
с лица снимаю,
считая, что мне в жизни
повезёт.
Цветок раскрыл
рассветные уста.
Столь удивлённо…
Да ведь он наивен!
Как будто бы своё
узнал он имя.
А я же думаю
об этом неспроста.