Array Антология - Диалоги снаружи и внутри

Но, кажется, канет к закату идущий закат.
Живые снежинки – летим сквозь судьбу наугад.

И солнечным светом ажурная пенится шаль.
И сердце поет. И цветет придорожный миндаль.

я вижу холм, где память обо мне
еще не оцифрована в огне
коллекционном
где упав на спину
катает глину личный скарабей
Miles Davis нам играет на трубе
воздушную сшивая паутину

и памятью расплавленный закат
стекает на бумажный циферблат
на свежий холм
и дальше на равнину
куда еще не долетел песок
и жжет трава, сканируя висок
и солнца луч срезает пуповину

Винный запах падающих яблок,
холм в овраг ныряет торопливо,
хоть спешить нам вовсе не престало,
лопается кожица у сливы.
Как душа таинственна у плода —
косточка или податливая мякоть,
говорят, ленивая свобода
бесконечна, а плакучей ивы
ветви гладят душу или тело,
все равно – смеяться или плакать.
И полны последнего предела
крест и полумесяц, торопливо
убегает пыльная дорога.
Милость выколачивать у Бога —
ах, убогость мелочной науки —
заслужить прощенье у разлуки.
Косточка царапается, в душу
шрамом, зарастающим наружу.
«Не нарушу, не обезоружу», —
бормочу, а голос тише, тише,
а душа, как косточка у вишни,
измельчала, слишком измельчала.
Хорошо, начнем игру сначала.
Винный запах падающих яблок…

Маленький джем, за столиками
почти пристойно.
Капли пота на лысине,
маэстро, брависсимо!
Девочка теребит волосы,
кто-то мурлычет вполголоса.
Музыкант образует знак вопроса,
вместе с саксофоном
уплывает лет восемьдесят,
в Минске нью-йоркская осень.
Как уплотнился мир
до пятачка, на котором
столпились Петербург и Париж.
Осторожно, сгоришь!
Между зрителем и актером
расстояние сигаретного дыма.
Не пролетайте мимо
музыки, затертой до дыр,
полной столетней печали,
не пожимайте плечами.
А впрочем, спокойной ночи,
пустеют столики.
И последняя нота
провожает до поворота,
а потом сворачивается у входа
бездомной собакой. «Ты чья?» —
спрашивает прохожий участливо.
Музыкант спит в отеле,
а они все ждут хозяина —
последние ноты каплями пота
стекают по лысине у века.
Утро сметет все —
осторожно, крошки!
Дождя неизменна тема,
на лице человека тень
от надежд и сомнений.
Музыка выступает как
сыпь на коже.

Мою колыбель раскачивал ветер,
неустойчиво теплый сменялся суровым,
казался безмерно далеким пятьдесят третий,
хоть порою сквозило стужей сорок восьмого.
Поколение выживших, выполняя заветы,
плодилось и размножалось. Над керогазом
сохли пеленки, а обсуждали при этом
спутник, проткнувший небо антенным жалом.
Полстолетия вместило столько поколений
компьютерных, что не хватит пальцев.
Окружены информацией, пролетающей мимо,
мы стоим на пороге будущего, где пялится
из пробирки геном Буратино.
С головами, повернутыми строго против
движения времени и фортуны,
мы стоим на ветру, и нездешний профиль,
и мелодии странность колышет струны.
Полстолетия вместило столько сомнений
и надежд, что, пожалуй, не стоит плакать.

Радуга, утки садятся на воду,
косые лучи, замки из облаков.
Подростки кузнечиками
выпрыгивают из асфальта.
Мне не родня ни утки, ни скейты.
Небо пахнет акварелью,
как детство молоком.

Радость радуги через небо – дуга цвета.
Белый являет свою сущность,
Любовь разлагается на атомы,
все краски хороши, кроме…
Черный зонт плывет сквозь радугу,
здравствуй, завтра, где мы еще не были.
Радужная лужа окружена лягушками,
дня последняя капля высыхает сама,
окна вытерты насухо,
вечер все приведет к серому тону.
«Р» перекатывается в горле радостью,
картавит речью,
реальность реки растворяется в вечере,
переходящем в рассвет.

Сумасшествие птичье с утра,
аромат свежескошенных трав,
это будет и завтра, ты прав.
Мы одни остаемся без прав,
из сейчас прорастает вчера,
у сегодня изменчивый нрав.
Вкус росы знают только цветы,
вкус слезы – может я, может – ты.
На висящем мосту пустоты,
придержи ты меня за рукав.

Сколько любви уходящей,
красные каблуки цокают,
в чаще мертвых растений
лампочки миром блестящим,
напоминают о годе новом,
что когда-то начинался весною.
Я забываю имена и даты…
Красные каблуки отбивают такт,
прощанье утрат, награды,
в виде белого танца розданы.
Красные каблуки в весенней распутице,
на тридцать женщин – трое мужчин.
Восьмое марта в безумии танца.
улыбнется подснежником, нежно.
Красные каблуки уносят за поворот.
Снег заметает следы судьбы.

Слова пытаются выживать
в подвалах и на антресолях.
Слова выходят голосовать
за свободу дыхания. Что ли
вы не слышите, как пьяны
шампанским каштаны.
Розовеет вишня
восточной невинностью.
Слова замешивают в тесте,
на дрожжах лирической дрожи.
Опасно есть с ножа, пока
острие поэзии снимает кожу
с любого языка.