Галина Щекина - Пополудни. Книга стихов

Девочка, мартовский блик,
смугло-прозрачная кожа,
так на испанку похожа,
так и мерцает вдали
глаз ее карих тепло,
пухлые губы мулатки,
голос чуть хриплый и сладкий.
Нет, ничего не ушло.
Каторги школьной божок,
вечно пятерки в порфеле
кто в этом худеньком теле
факел огромный зажег?
И улетелв в небеса-
фартук воздушный и банты-
в землю уходят таланты,
где прорасти им нельзя.
Фото со школьной доски,
место похвал и почета
все воровали без счета:
лоб и волос завитки.
Это теперь не украсть —
вспышка на мраморе белом.
Девочка, Гаврошем смелым —
детства жестокого власть.

Музыка была упруго-щедрой,
головы насмешливо пьянила,
а стекло в окне тряслось от ветра,
прилетевшего с истоков Нила.

И стучали по доске указкой
ставили нарочно у порога —
за свистящий шепот и подсказку
нас обоих выгнали с урока.

Мы вдвоем качались на качелях,
трогали в музее письма с фронта,
мы куда-то шли без всякой цели,
и горел закат у горизонта.

У него отец работал в Индии,
После – на плотине в Асуане,
До того магнитофон у нас не видели,
и с ума сошли от «мани-мани».

Мой отец был дома тоже редко
по веленью совести и партии, и
ему не донесла разведка
как играл магнитофон под партой.

Во глуби комнат затемненных
внезапно отключают сеть.

Там сном причудливым сраженный
Аменхотеп молчит и Сет.

Скользнет по лаковой обложке
Неверный и летучий свет —

Замри, побудь еще немножко —
Заманчивее жизни нет,
Чем та, что мы вообразили,
Чем та, которая во сне.
Восток в его могучей силе,
Реален в призрачной весне.
В глазах вставали пирамиды,
Гудел пустынный суховей,
И боги, равные Изиде,
Смешали вина всех кровей
.Теперь, застенчивый мальчишка,
Зачем грустить и горевать?
Египет затянулся слишком,
Покинь же твердую кровать,
Которую как заточенье
Борясь с отчаяньем, избрал.

Теряет многое значенье —
Ты на свободе, генерал.
И в нашей эре так же плохо,
Задразнит и обманет жизнь.
Шагни на музыку и грохот,
На смех девичий обернись.

Года учебы шелестят,
как весь просторный и нарядный
на спуске наш Петровский сад —
волнение как жизнь назад —
Не можешь вспомнить? Ладно!

Трамвайчик поздний загремит
к мосту со стороны Динамо —
надеждой полон и людьми,
проси, что хочешь и возьми,
ведь счастье – тоже драма.

Вихрились волны на реке,
накрапывали капли,
танкетки вон на каблуке,
зачетка с «хорами» в руке…
Нам шашлыки, не так ли?

И сквозь трамвайное стекло
влюбленно мы на мир смотрели.
В вагоне красном так тепло
и нам друг с другом повезло.
Не помнишь… Неужели?

Не понимала деревенских —
Пьянь и грязь.
Стране все было мало.
В домишке не шумели кран и газ,
Сарай без сеновала.
Тяжелый узел антрацитовых волос,
И шляпа, синяя таблетка.
А тополь у калитки рос и рос
Согласно пятилеткам.
И на заре, когда так сладок сон,
Бежала к трактористам
перемерять весь перегон,
а как вспахали – глубоко ли, чисто?
Качала зыбку и блины пекла
Девчонка, в общем, городская,
Любила чистоту окна, стекла,
Которое в лучах сверкает.
Молчи, не знавшая небес,
вслед самолетам замирала,
Ввверх не пустили и теперь ты здесь,
гордячка, и довольствуешься малым.
На синем ярко-красные цветы,
вокруг колен оборки,
ее нерусской красоты
опущенные шторки.

Да я знала – самая красивая
Мама, пусть нарядов и не лишка,
Только платье длинно-темно-синее
С белой и узорчатой манишкой.
А в гостях, наряд расправив пальцами,
Под пластинку с Сопками Маньчжурии
Бабочкой она летала вальсовой,
Упоенно и по детски жмурилась.
Потому я куколку бумажную
Ножницами долго вырезала
Черненькая, тоненькая, важная
Королева посредине зала.
Я ее запомню не в халате,
Не слезах в потертом полушубке.
Я ей нарисую много платьев
Обниму усталую голубку.

Голубчик, почему ты здесь,
смотри – карниз оконный узкий —
искать от снега ли навес?
А может быть, душою русский,
посланцем неба ты слетел,
любимых мне напоминая,
прозрачно-дымчатых, без тел —
где жизнь души совсем иная?
Купца в нахохленной дохе
изображаешь непритворно:
грустишь, сударыня, кхе-кхе?
Да искрою глазок на черном.
Должно быть ясно и слепым —
не видя, видишь рядом милых.
Поклюй же ангел мой, крупы —
прибудет для полета силы.

Никогда столько не было их у меня —
Просто ливень и пламень чужого участья.
Головами кивали, улыбками тайно дразня…
И душа замирала от зыбкого счастья.
Моментального блеска свидетели, сна,
Протяженного в шуме и стуке.
Лишь молчали они, как молчала весна,
Натянув тетиву на разлучные луки!
И летя за плечом через душную тьму,
Застывая в воде ледяной по колено,
Точно знали они, что уже никому
Не нужна красота их нетленная.
Двадцать талий и темных атласных корон:
От вишнево-закатной до златорассветной,
Поцелуев несбывшихся стон и урон,
Угасали, слабея, обьятия-ветви.
И пока я спала, мне поправили плед,
Будто царственной редкой персоне,
Только шепот остался, что времени нет
Лишь кивая, прощаться спросонья.

Цветы, засыпанные снегом —
Не говорите что зима —
Такая гибельная нега,
Об этом целые тома…
О том, как хрупки хризантемы
Сиреневые по краям,
Пускай они, качаясь немо
Прильнут – дрожит рука моя.
Ведь в этой робости подарка
поранит грустная струна —
Цветы как выпитая чарка,
пьяна и временна она.

Не надо лишних обещаний,
За вас цветы глядят в глаза.
Не время думать о прощании,
Не целовать цветы нельзя.

Друг мой приносит вирши из леса,
там, где беззлобно стрекочут сороки,
там где крадется лесная прицесса
молча в глуши распускааются строки.

Личный мой лес – огородные гряды,
там, где георгины срослись с лебедою,
колкость осота с пионами рядом —
вот вам и радости вкупе с бедою.