Алексей Козлов - Наших дней дилижансы

В родинку уложатся, а стих
Только время передаст, согрея.
Хорошо, что можно унести
Родинку и родину как время.

Господь, любое чувство отними,
Оставив то, что я неполноценен.
Пусть друг мне не протянет пятерни,
Когда скажу, что я уже у цели.

Отсутствием лекарства накажи
Меня, Господь, когда я заболею
Недугом полноценности, a жизнь…
Скажу, что понял старым дуралеем.

Не допусти, забей мне глиной рот,
Когда вскричу, что есть на всё ответы,
Что правдой есть, а что – наоборот,
Что есть любовь, а что – слова на ветер.

Оставь мне голод и гони с трибун.
Не доведи до лозунгов в падучей.
Не допусти, чтоб нижнюю губу
Выпячивал, как идиотский дуче.

И тот народ, поэт, который сам
Корону для величия нацепит,
Презрев неполноценности бальзам,
Неполноценен.

У гамбургера круглые черты,
И в тех чертах, наверно, колдовство —
Он круглыми способен делать рты
И животы, и мысли, и волхвом
Углы любого рода округлять.
Он властелин желудков и колец.
Он – туз червей, сильнее короля
Георга. Он – начало и конец,
В цепи от пробуждения до сна.

За стойкой – я и сотрапезник Билл,
А может, Джон. Законный ланч у нас.
У гамбургера функция судьбы,
Настолько неизбежен мне вопрос,
Что Билл задаст, свой бутер надкусив:
Мой личный на игру в бейсбол прогноз.
Я вспоминаю из последних сил
Команду города, где был рождён
Мой Билл, а я, приехавший потом,
Ассимиляцию познал дождём
Названий блюд, произносимых ртом
Как обороты вежливости о
Бейсболе и игре температур.
Когда мой Билл поймёт, что ничего
Толкового бейсбольного во рту,
Он спросит, соболезнуя, меня,
Откуда я приехал мудаком.
А объяснить, что в Киеве родня,
Без карты мира будет нелегко.

И мы пока молчим. Я ем салат,
А Билл – свой бутер. С кетчупом, без зла.
Никто из нас ни в чём не виноват.
И это очень скрашивает ланч.

1.

Овладевшим лишь перьями
Без крыла не увидеть свой стих
Над землёю и временем
Открывающим высь для других.
А иным не захочется
Получить горсть свинцовую влёт,
И тогда о немом одиночестве
Их строка пропоёт.

Оперению пёстрому,
Но не крыльев в размахе, а рук
Над высокими соснами
Нe поднять, нe держать на ветру.
Перемалывать мельницам,
Как всегда, урожаи плевел.
И опять эта жизнь не изменится,
Если всё – в трын-траве.

2.

Сколько перьев источено
О «не мир Я принёс вам, но меч»,
Сколько копий подстрочного
Оправдания каждой войне
Заточилось, чтоб верою
Разделять по завету Христа.
Только в брате, по вере повергнутом,
Меч – подобье креста.

3.

В небе – вечная иволга,
С тихой песней своей высоты,
И расплачутся ивами
Сосны – те, что пойдут на кресты.
Над разрывами-вздохами,
Над кострами из судеб и крыш,
Над молитвами, в гимнах заглохшими,
Ты, как прежде, летишь.

То ли кашель и оханье тяти,
То ли храп разбудил на полатях
Под периной – такой, как снега,
Что стелила трёхдневно пурга
И сшивала у рек берега
В беспредельное белое платье.

То ли сна продолжение, морок,
Где лукавый некщонным и вором,
Искушая, утопит в грешном,
То ли полночь явила окно,
Прорубивши устоя бревно
Как препону и стуже, и взору.

Боязливо, от страха икая,
Заглянула, заранее каясь —
Из каменьев дома высоки,
Переулками – проплеск реки,
У причалов – челнов тесаки,
Чудо-пристань, мощённая камнем.

Но везде скоморошные маски,
И срамные прилюдные ласки,
Неизвестных названий цветы,
Площадей горлопанящих рты,
Кружева, позабывшие стыд,
Что метут эти площади в пляске.

Голубей на карнизах возня и
Балалайки, что видом разнятся.
Вот привидится! Боже, избавь!
Оглянулась – родная изба,
Где сверчок да лучина-судьба,
И зевнула, крестом охраняясь.

Они редки, как правильность теней
На полотне со лживой мизансценой,
Достойны в Третьяковке на стене
Кричать: «Враньё!» или – костра под ней,
Поскольку сатане плюют в расценки.

Они редки, и душами на дне
Находятся, откроешь – засверкают.
Удачи бы – как кислорода мне,
Не склонному дышать на глубине,
Где вонь от разложения такая…

Где рыбам безразличен и молюск,
И всё, что не съестное и не прибыль.
Ценю холоднокровность и молюсь —
Пусть устрицу не тронет острый клюв.
Я сам когда-то кистепёрил рыбой,

Но выполз на Атлантики песок
И вот… вооружившись лишь Wi-Fi’ем,
Ныряю, пульс переведя в висок,
Сонарам не заметен, невесом,
Как створки устриц, открываю файлы,

И в их губах настойчиво ищу.
Тем значимей жемчужины в корону
Поэзии, чем реже, и ни чуть
Нептуну – не планктоновая чушь.
Они прекрасны, если чужеродны.

Обманутые углями печи,
Завёрнутыми в скатерть к переезду,
Не шерудят ухватами в ночи,
Тоскуют и спиваются, болезны.

Добро в домах переменило цвет
И смысл и стало кожей на диване,
Сервизами, коврами на паркет.
Добро уходит в прежнем толкованьи.

И домовые духи, бородой
Тряся печально, навсегда уходят.
Кикимора осталась за плитой
С прокудой – духом мусоропровода.

На север, запад, на восток, на юг
Идут они, их путают с бомжами.
И правда – местo жительства, уют
У них бетонки плоские отжали.

И сквозь останки мёртвых деревень
Проходят, ищут свет в домах и лицах,
И учат языки, кому не лень.
Оставшиеся гибнут на границах.

Гром вначале – стуком первой горсти
В крышку гроба, но из всех мортир
Вскоре лупит, сотрясая кости
Сумрачных октябрьских квартир.

Колется поленом на допросе
Небо, соучастников раскрыв, —
Влажность, электричество и осень
(Сгинут до декабрьской поры).

Гром – реанимации вершина,
Дальше – холод морга в январе.
Нужно быть ребёнком, чтоб страшиться,
Сумасшедшим – чтобы умереть.

Эй, очнитесь, люди, оживая
В с виду безнадёжных городах —
Это грохот утренних трамваев,
Не набат последнего Суда,

Дёрнитесь лягушкой на балконе,
В мышцу погрузив громоотвод —
Осень раздаёт свои кулоны,
Полумёртвым шансы раздаёт.