Александр Петрушкин - Смотритель. Стихотворения 2010—2016 гг.

как немота уходит через руки,
как суки, здесь выстраивая ад
логарифмический [как хромосомы жуткий]
царапают глаза, сто лет наград
не требуя, как зацветут жасмины
[в соцветии у каждого спит пёс —
две головы которого в режиме
портвейного Харона]. Как вопрос —
так в нас щенок со стороны Аида
заглядывает, и его слюну
со лба стираешь ластиком дебильным.
Обняв его огромную страну,

проговоривши мёртвым языком —
я тридцать два часа сидел в конверте
[в последней номерной Караганде]
и наблюдал, как пёс рисует петли,
царапает над огородом смерть,
что проросла за стрёмное наречье,
как дочь моя шестнадцать лет назад,
чтоб всё простить однажды, изувечив.
Чтоб всё понять, однажды не простив,
резиновые реки поднебесной
плывут сквозь пса, раскрыв больные рты
от этой ереси (не потому что честной —
а потому что спит ещё Харон
и потому что стук пифагорейский
несёт на ржавой палочке Орфей
и учит пса портвейном здесь) [в Копейске]

стучаться в тьму то лапой, то крылами
на сто семнадцать метров в высоту,
и всё испить холодными глазами
и выблевать однажды в пустоту,
и выблевать свой шерстяной, как кокон
открывшийся, как неродную речь,
пифагорейский, сказанный, смолчавший
и полететь от дочери за дверь.
За Пушкина [уральского кретина],
за всё молчание меж дочерью и мной
простив меня, скрипит в щенке дрезина
и гонит под урановой дугой.
(19/07/12)

Вот ведь какие дела: чем длиннее душа —
тем укороченней голос – на грани монеты
свет заигрался – на смерть загалделся, глуша,
нас пескарей прижимая ко дну, не взимая анкеты.

Время, собрав эти речи, уйти из воды
следом за лесой, сечением света из суши.
Из глухоты в нас врожденной – как божий глядит
смертный посланник – он эту травинку обрушит.

На берегах одинокий со снастью стоит —
смотрит, как свет говорит и по небу проходит
в этой росинке – и теплой полынью испит
в каждом прозрачном и самом прекрасном уроде.

Шевелит губой, как кобыла домой приходя,
тычется в руки хозяйские с рыбной заначкою кислой,
смотрит сквозь воздух и видит, как смерть (не моя-не моя),
между рукою и Богом затихнув, на время подвисла.
(27/06/12)

В крещенских числах этого января
(брат мой простит, поскольку в других закопан) —
я проходил, по беглой воде шурша,
как водомерка бежит, понимая, что скоро в кокон
вмёрзнет – лишь остановятся она иль вода,
Та, что бежит навстречу (точней струится,
Еще точнее дышит, вдыхая меня, когда
попытаюсь вглядеться-остановиться).

Мусорна речь нашей воды, и я
кропаю черновики на водице лапкой —
скоро холодный Анбаш запрокинет меня
черточкою над и – чтобы стала кратко,
как водомерка, воспоминанье вод —
выдох сбудется – над январём светиться —
выжнет гнездовье для инородца – крот
там, под землёй и илом, мне загорится.

А никакая теперь иордань – где дым,
и выдох один гуляет – теперь без тела —
правильное крещенье – и я, как сын
открываю глаза и вижу: поспешно слепо —
с той стороны снигири за водой летят
носят её ледышки под клювом с Богом
в крещенские даты бесчисленного января,
зная, что и вода обратится домом.
(01/12)

Не понимаю нашей поздней речи,
чирика-чика в мехе рукавов,
трещащего иголкой в нервном смехе,
как тик, забывших нас учеников.

Так пусто в доме, что гудит конфорка,
как стая, растревоженных тьмой, пчёл
прищурится, приняв обличье волка
и мех словесный, словно кофта жолт.

Не понимая всякой связной речи —
склоняется к нам и целует в лоб
холодный ангел и из голенища
лёд чаячный за шиворот кладёт.

Так пусто в этом доме, что за светом
пора вещам звериным говорить
и собираются вокруг не (много) незнакомых,
Чтоб на троих мою же смерть распить,

и разминают меж ладоней птицу,
трещащую на нитке из любви
и пишем мы, себя не понимая, литера-
дуру разделив на три.

Сидит обманкой в поплавке
кузнечик нашей бытовухи —
поклёвка ходит налегке
и лижет спирту руки,

и рыбы светят из-под вод
мохнатым светом глаза,
везут стихи во мгле подвод
живых три водолаза,

сидят в прозрачной немоте
в каком-нибудь Тагиле,
ладонью водят по воде
в неслышимом здесь стиле

в услышимом и там и здесь
кузнечике пропащем.
Сидит обманкой в поплавке,
что умирать не страшно,

что если бог какой-то есть —
то снег к Тагилу жмётся
(от холода его слепой)
в собачьи стаи бьётся.

Там – говорящий поплавок
меня обманкой лечит:
чем ближе смерть – плотнее бог,
чем наст – прозрачней речи

взаимно тихо говорит
из досок сбитая зима:
ты не умрёшь с тоски [с тоски
не сходят] не взойдя с ума
и всходы у дурных времён
как входы в торфяные мглы
открыты пальцами собак
пещерных – до земли голы

и деревянный вертолёт
бормочет дым из глубины
горит по тихому как лёд
из нефтяного дна воды
но не взаимны голоса
из досок сбитая зима
выгуливает смерть свою
и лает будто снег в санях

ей деревянный вертолёт
летящий от зимы на свет
потрескавшимся языком
кровавый слизывает след
с лопаты лижет свой язык
как пёс дурея от крови
до крови [разодрав живот
земной у жестяной воды]
(2013)

волен Гулливер в собаке
что собака в Гулливере
в суете и вере едут
в некоем прощальном сквере

а обратно едут люди
как растения обвиты
мрамором и снежной крошкой
поигрушечно убиты

сшиты Гулливер с собакой
и собака с головою
тень проходит между ножниц
сизым веком на куски

камень ножницы водице
шьют и гроб и рукавицы
набирают в тень собаки
гулливеровой тоски
(2013)

На птичьем рынке – торфяной язык —
читавший арамейски – разумеет:
поди налево, если не убит,
поди направо – видишь: там светлеет.

На каждый полумёртвый светофор,
на всякий крестоцветный – без базара,
как птица в клетке, по карманам вор:
он кормится – прости – ему так надо.