Александр Петрушкин - Смотритель. Стихотворения 2010—2016 гг.

что это Бог взирает свысока
на всех животных с тёплыми глазами,
и расширяется, как будто свет тропа,
пока свой ад мы кормим словарями.
(28/11/13)

Я начинаю старость, как себе
мужик строгает гроб, когда за сорок,
когда губа у старших из детей
увлажнена давлением из сонной

страны, где стая жидких обезьян
стремится отвердеть до безразличья,
с которым копоть ляжет на изъян,
как бы мужчина твой косноязычный,

чтоб в форточку альпийскую смотреть
и приходить в себя ещё все сорок,
оставленные дочерью мне, лет,
снимая освещение и морок

с прозрачной геометрии вещей,
лишая их имён и нашей скорби,
что скоро станем младше мы детей
своих, то, что их смерть совсем несносна,

то, что их смерть не знает ничего,
болтается, как тряпка и снаружи,
что дочь уже, почти что мой Орфей,
меня выводит из себя наружу,

где в каждой линии её худюших рук
воспоминание о сжатом в поле клёне
и негативы длинных тополей,
как стрекоза, рисуют в тьме поклоны,

где боль сороколетняя, как свет
всегда доотвечать стремится больше,
чем мы поймем из этих длинных рук,
которыми когда-нибудь уколешь

надутый шарик смертности моей,
летящей внутри шарика и дочки,
что расширяется и лает на ответ,
прося то свет из спутанных ветвей
то ясность, смятую, как слепота, до точки

когда пройдёт каких-то сорок лет
и женщина, пока что некрасиво
беременна, несёт меня в руке,
как в животе в другую половину,

где дочь моя, прозрачная как тьма,
сужается в клубок или котёнка,
и видит в сне, конечно, не меня
а белый шум пурги моих осколков.
(02/12/13)

Промокнет снег – проплачется наружу
[его] земля – и с кем летит перо?
на крыше? чердаке? – сносима стужа
и дерево [как стены] повело
поближе к корню русского – Бестужев
въезжает в темень, как в своё село,
и озера становится круг уже,
и падает на нёбо, и – светло.
Такой пейзаж – в кусту горящем видишь —
КТО АНГЕЛ ТАМ? И ГДЕ ЕГО ЧИСЛО?

На высоте, в единственном числе,
как выход в тесноту своих вагонов,
стоящий проводник, что помнит тень
пасущихся навстречу перегонов,
торчащих, как коровы в черепах
камней голодных – с холода и мраза,
мерцает словно ужас, а не страх,
посередине космоса и глаза.
На вылете из зрения – на миг
он ощутил, что катится лавиной
в него исправной жизни механизм,
которая то кажется невинной,
то длинной, как финальный ангел, то
замедленной, как хромосомы в кадры
сложившись, переходят не на вой,
на умолчанье голоса. Покаты
бока дыханья тёмного его —
он, показавшись зрению, вернётся
в своё – что несущественно – житьё
среди руин письма на дне колодца,
на высоту, которая внизу
не чует дна, проваливаясь выше
пока летит не контур в пустоту
а тёплое ведро – безвидно хныча.
Он взял с собой назойливых синиц,
которые с бумагой подгорают,
пока что их двухкамерные рты —
в рой медных пчёл воткнувшись
– в стыд истают,
пока здесь существует лишь пока,
смахнувши слепоту в хрустящий хворост —
гремит, несясь внутри себя – река
горизонтальная, как изморозь,
теперь уже не бойся