Юрий Годованец - Немного слов. Книга Третья

На истребителе стареньком доброго лунного тела
Вышла душа поискать себе к ужину дела…

Глаз озорными белками она прошмыгнула столетия;
Тело неслось, пожирая пространство, как слепень.

Как неумело оно в управлении смелом
И, как ребенок, соскучилось начатым делом.
Мышью летучей себе залетая навстречу,
Я уговаривал: Тише, не надо раскачивать вечер!

Как мастерком, что взвивает тяжелую известь,
Гибким плечом вся вселенная перекосилась.

В перегрузках болтались тяжелого тела излишки.
Плоть на вырост – как всякие чёрные списки.

Джонатан Ливингстон, бодхисатва, свернувший над веком.
Я Его ревновал и до похоти был человеком

И, блик скоротечный в сервизе высоком,
Лишь только висками свистел – как осока.

А колокол выл, чтоб в язык его – ниткой в иголку,
Но за скатерть задев, я смахнул со стола сервировку,

Оперение смято, я понял, сместившись за контур,
Но уже на лету я Луну подхватил – как солонку;

Брынзу ужаса сжал, и рябины в пах брызнула ветвь,
Рябое небо – как рядно – и рядом рондо: планер, пламя, смерть.

И уже впопыхах, не найдя под рукою отвеса,
Серебра не жалея, освобождался от веса.

Моим парашютом был клуб еще тёплого дыма.
Я падал на землю и всё мне казалось, что мимо…

Артезианский орнамент, оставленный в гибнущем небе, —
Путь слезинки, покинувшей мыслящий стебель.

Да набухает душа обертонами бессмертия:
Мой самолётик – высокого неба предсердие.

Всё движет любопытство или слава!
Боюсь, судьба связала их узлом;
Смотри, не попади под колесо состава —
Свод неба только с виду невесом.

Пространство свободы – как та же тюрьма;
Хоть правду принять нелегко!
Ведь свет – это лишь разрежённая тьма.
Так наши дома далеко…

Вдруг ты, погружаясь в безбашенный мёд,
– Когда будешь в Москве? – на прощанье спросил…
Всё знали мы задним умом наперёд.
Москва – имя сотов у Слова – для сил.

А в сотах – нетленная сущность ума,
Хоть образ у каждого свой.
И вновь собирается светлая тьма
Срывать облака над Москвой.

Плач – не на ветер,
собраны мы ведь
реветь и верить,
верить и реветь!

Как буквально Духа сила
смысл молитвы поняла.
Поднимая, опустила.
Опуская, подняла.

Нельзя нам быть наедине.
Ты Всемогущ, а я ничтожен,
Товар с тавром среди таможен;
Ты в небесах, а я на дне!

Нельзя, такие лезут мысли
В постели, ступе иль посте…
Ты держишь мир на коромысле,
Я – на Твоём теперь кресте, —

Цепляясь, падая, скользя,
Свои теряя половины…
Наедине быть нам нельзя.
Мы и без этого едины.

Покружил я над гнездовьем,
над ключом колючих жил,
неприкаянным и вдовьим,
над крестами покружил.

С песней пепел восприемлю,
только вечности – в обрез…
Иногда врезаясь в землю,
достигаешь ты небес!

Весь циферблат зодиака
мы обошли и не раз,
такие уж разные, в сущности, звери.

И, наконец, обнажился
ясный прекрасный каркас,
что арок вращал колесо – до потери.

Летняя всласть
зимовала поэзия в нас,
отложенный спрос – на таблице

умножения (или деления),
он-то и спас!
Не устаёт продолжение литься…

Солнце, как лунатик,
ходит по карнизу,
и ощущаешь – сквозь
пустоты – ты:

источник высшей чистоты,
пронизывая снизу,
выращивает
швейные цветы!

Здоровья крепкого полезней —
из ветхих сложенная вех —
крутая лестница
болезни,
твой дух ведущая
наверх.

Но иногда – едва забрезжит
колодца звёздное окно —
в него посмотришь
ты небрежно,
как будто выздоровел
давно…

Ты постоянно
делаешь финты —
даёшь воображению
свободу.
И, несвободна,
вновь свободна ты
судить о небе
по земному плоду.

Игра… Без правил…
Огненный Грааль…
Диагональ активная —
в картине…
Мы – по спирали —
вынули спираль
и врезались в зенит
на серпантине.

Листопадный велосипед
высоко задирает коленки лет.
Едет в небо, вращая надежду над,
велосипедный листопад.

Почему,
может, то впереди,
Сам не знаю я этого точно,
Сердце точно летает в груди,
Воспаряя в потоке проточном?

Кмети
вскормлены светом с конца
Не копья, а сраженья, открыл я,
И теперь понимаю сердца,
У которых вдруг выросли крылья!