Анатолий Вершинский - Чалдонская тетрадь. Стихотворения и поэмы

Для кого совсем не тайна
наши страхи и мечты,
ведь и в мыслях не случайно
совпадаем я и ты?

Кто вселяет в нас надежду,
что возник не сам собой
разум, мечущийся между
своевольем и судьбой?

Апрель 2002

Когда над пригородной станцией
закат затеплит облака,
она танцует с детской грацией
у музыкального ларька.

Пускай хрипит его акустика,
пугая крыс и мелких птах, —
где нет ни деревца, ни кустика,
ларёк и есть «рояль в кустах».

И ей, как птице, тоже боязно
одной кружиться на виду
у пассажиров, ждущих поезда,
что с расписаньем не в ладу.

Но завтра снова, в час обещанный,
у жестяных ларёчных стен
продлится танец хрупкой женщины
в немодной куртке до колен.

И пусть кривясь или хихикая
глядят зеваки на неё,
но эта станция безликая
с ней обрела лицо своё.

Май 2002

Очевидно, временами
снятся нам чужие сны.
Персонажи схожи с нами,
но слова изменены.

Всё иное – радость, горе…
Так случается, когда
в телефонном разговоре
перемкнутся провода,

и покажется знакомым
голос в трубке, и о том,
что звонок ошибся домом,
мы не сразу узнаём…

Чьи надежды и тревоги
мне приснились как мои?
Сбился чей-то сон с дороги —
выбит я из колеи!

В сновиденьях, вероятно,
нам являет мир иной
нечто вроде варианта
нашей участи земной.

Наши грёзы и кошмары
то наивны, то мудры…
Провода Вселенной стары.
Замыкаются миры.

Апрель 2002

1

Под утёсом, покатым, как глобус,
три столетья ютится село.
Мимоезжий маршрутный автобус
тормозит у села тяжело.

И гостями, которых не ждали,
мы идём мимо церкви туда,
где, устав от бетона и стали,
моет гальку речная вода.

Енисей, окаймлённый горами,
после ГЭС не по-летнему стыл.
Здесь Астафьев гулял вечерами.
Покорителей рек материл.

До воспетых им диких урочищ
замостили асфальтом проезд…
Ох и врезал бы Виктор Петрович
устроителям «памятных мест»!

2

Кто свободнее в выборе русел:
наши реки иль мы? Почему
я при жизни Астафьева струсил —
не решился приехать к нему?

Образумленный веком зловещим,
отрезвевший от многих потерь,
понимаю, что ехать и не с чем
было мне до поры… А теперь?

За смирение паче гордыни,
за лицо без личин и гримас
отлучён я печатью доныне
от широких читательских масс.

Неприметный для лести и мести,
хоть и робок, но честен мой труд.
Отчего же душа не на месте,
будто еду к живому на суд?

1

Свойский лад астафьевского дома.
Печь-голландка. Шкаф. Половики.
Всё, что бедность берегла от слома.
Жили так и наши старики.

Садик за окном жарой измаян.
Видишь эти блики тут и там?
Кажется, мгновенье – и хозяин
выступит из света к нам, гостям.

Впрямь ли он оставил кров домашний?
Где его душа, в каких мирах?
Зябкому суглинку Манской пашни,
верится, достался только прах.

2

Тихий дол, где с дочерью Ириной
погребли его, всё реже тих.
Тщетно он просил перед кончиной
не топтаться на могилах их.
Не прочтя «Последнего поклона»,
здесь картинно никнут головой
и особо важная персона,
и лакей, неважно чей, но свой.

Чтут его! Хоть это сердце – ими ж
сбито с ритма и теперь мертво,
снова золотят свой блёклый имидж
безотказным именем его.

Модель в портрете ищет сходство,
пока портрет модели льстит.
В ней могут быть черты уродства,
но их смягчать велит нам стыд.

«Красиво» лучше, чем «похоже»:
разгладь рубцы, добавь румян…
«Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман…»

Мы эти пушкинские строки
за откровение сочли,
забыв другие – о пророке,
судье неправедной земли.

И Блок с учителем согласен:
«Сотри случайные черты —
И ты увидишь: мир прекрасен».
…А если в нём «случаен» ты?

И за твоей баржою волны
смыкает Обь глухой порой?
Но «без меня народ неполный»
твердит платоновский герой.
И пишет в сумрачной Овсянке
солдат, чурающийся лжи,
как шли на смертный бой подранки —
сынишки ссыльных с той баржи.

В могиле братской с палачами
своих отцов и матерей
глядят нездешними очами
на явь, не ставшую добрей…

За все не благостные лица,
за каждый злой и грубый штрих
не след художнику стыдиться —
пусть мир стыдится, видя их.

Красноярск – Овсянка – Москва
Июнь – сентябрь 2004

Этим светом прагматичным
от Америки до Рима
леди с профилем античным
как никто боготворима.

Ей толпа рукоплескала
в «Ковен-Гарден» и «Ла Скала» —
первых операх Европы,
зарывающей окопы.

С той поры послевоенной
до немирного сегодня
этот голос во Вселенной —
будто мост над преисподней.

И пускай колеблет стены
площадная истерия,
исцеляет дух смятенный
дива дивная Мария.

15 октября – 6 декабря 2004

Эта радость безотчётна,
будто вера в чудеса…
Если радуга бесплотна,
что же делит небеса?

Сверху – темень грозовая,
снизу – ясный полукруг.
Что за обруч, остывая,
в небо выкатился вдруг?

Кто кузнец надежды зыбкой
не на счастье – на покой? —
с тихой любящей улыбкой,
с доброй книгой под рукой.

Как намёк на лучший жребий,
за которым вместе шли,
засиял высо́ко в небе
семицветный нимб земли.

Январь 2005

Этот мир, где так мало тепла,
даже с милым не кажется раем.
Но, сливая в объятьях тела,
мы от холода души спасаем.