Анатолий Жариков - Influenza. Лирика

***
Весна. Полдня предложению суставы ломаю,
правила синтаксиса вспоминая.
Земное по дождю соскучилось наверняка,
как по слезе щека.
Молодые деревья не краше старых,
тощи, как первые овощи на базарах.
И как акварелью апрель ни прикрась,
на большаке после дождя грязь.
Так и при каждой новой власти
будет неточной рифма «краще».

***
Повзрослел, оматерился, шершав и груб,
слабо быть солистом водосточных труб,
дорогой мой, и не заметил, как сапог фигня
высекла подковами физиономию дня.
Лестница, что в небо, для тебя мала,
как и гульфик, что Москвошеем шит,
если б иных туда посылал,
был бы не так знаменит.
Сад твой зачах, идеал сдох
ещё до того, как услышал сам,
ещё до того, как шестипалый дог
начал откусывать руки творцам.
И покатилось по раздольной Руси
на трёх, на двух, на одной оси;
вынь свинец, любого спроси —
кто ночью подушку не грыз: «Спаси!»
Впрочем, наша жизнь вертикаль,
хорошо, что был ты, высокий враль,
хорошо, что есть у тебя строка
о том, как ходили в твоих штанах облака.

***
Там вёрсты кругом, ни души вокруг,
снег не скрипит в ногах, слеза не тает.
Как мячик теннисный, отпустишь звук
в какие-то межзвёздные Алтаи.

Ни телефона. Подперев плечом
причал, прошёптываешь: «Мать родная!..»
И свет из глаз рассеется в ничём,
уже ни в чьих других не повторяясь.

***
Две вещи, которых не тронет тлен,
вызывающие ужас, уничтожающие страх:
женщина, живущая на земле,
Бог, обитающий на небесах.

***
Заверните меня в кожуру от слов,
начертайте на камне: «Здесь был Иванов».

Не ломайте речь, не курите дымов,
успокоенный не любил «Дымок».

Я возьму с собою краюху дня,
посолите крупной солью меня,

из кромешной мути той книги книг
зачитайте вслед самый первый стих.

Я уйду, себе пожелав «будь здоров»,
выбивайте пыль из моих ковров.

***
Где-то в средине уже, замечаешь, в конце сентября
осень ушедшим сильна, как подагрой колени,
небо открыто весёлой завесой дождя.
Вся-то молитва – ветка мокрой сирени.

***
Листья жгут. И не жаль сентября.
И тоска по чужим и родным.
Там, где стелется съёжившись дым,
это я без тебя.

***
Сбиратель слова светлого, плебей,
орган из паутины лета,
ты чьих крестов кладбищенских, кровей
чьих? из какого света
пришёл? и из какого мрака
явился?
Я не знаю. Снова
в кусочек праха и в кусочек слова
хочу, как на луну собака.

***
Летел самолёт (информирует), разбился,
погиб и пилот,
но не было на борту ни одного украинца.

Чума, холера, от города куча пепла,
загрязнение, облысение, теракты.
Мир потух к чёртовой матери.
Но наших там не было (информирует) и в помине не было.

***
Как жизнь моя, зачитанный твой том;
мой Гоголь-моголь, вот мы снова вместе,
и чувства о поэтах на потом,
и жизнь, как из ноздрей Ноздрёва, хлещет.

Наш разговор до смеха невесом,
наш бог латает знамена Господни.
Нос ходит, бес летает, колесо
вращает мир, из почвы червь исходит.

***
Стихи начинались, возможно, тогда, когда
(слава гомерам и гесиодам!)
слово выстраивало города
и море распахивало, как огороды.

И с обрызганных солнцем земель,
ёжась и приноравливаясь к морозам,
от которых выл и сибирский зверь,
приходило к нашим дубам и берёзам.

И рифмуя с кровью любовь,
сердцем араповым угадывая начало,
скатывало корявую с языка боль,
от ногтей и до самого позвонка дышало.

Русское слово тяжелей креста,
ломающего плечи идущему в гору;
из петли выткано, вылито из свинца,
выдублено из сквозняка и простора.

Знал Создатель: не резон отдавать
меры не знающим и задаром
мерно текущие, как вода, слова,
растащат по кабакам, чердакам, базарам.

Ходят с посохом и сумой,
с миру по буковке, отделяя от половы,
сбирают, блаженные сердцем и головой:
забери, Господи, своё Слово.

***
На полу, вымытом до нищеты видимой.
В воздухе, заражённом йодом и валерианой.
Под полоской света из щели оконной.
На самом дне дня, развалившегося на два.
И глядишь обалдело:
навсегда совпавшее со своей тенью,
ещё не вещь и уже не вещь, тело.

1.
Поэзии русской помойки гребать,
выпрыгивать в окна и спать на чужбине,
далёкий размах океана и ныне
и присно да Парижская мать,
да пражские стены, германские камни,
камея Швейцарии, плоть корсиканки
да Греции ветхие пни и горшки,
помилуй мя, Боже, я – сука тоски,
я – вой на луну, третий глаз Моны Лизы,
не видим Тобою, не выжжен отчизной.

2.
По горсти отбирала у моря,
чтоб глядеть, по глотку у простора,
чтобы петь. Ни вины, ни укора.
Ишь,
в доме том вместо платья висишь,
как ножом порезана тишь,
по России по ком голосишь?

***
И вот тебе и дай и на,
зимой дождём захлюпала страна,
и грязи потекли по всей стране,
и за ворот и за ворота. —Не
выходи и не распахивай пальто,
на улице февраль и воздух свежий,
и люди – если встретишь, то
в глаза надышат, то полжизни срежут.

***
Размозжена дорога, ветер злой,
знобит поля и ни души одной,
голодным хатам челюсти свело.
– Брат город Каин, где твой брат село?

***
Дым в ноздре, дом без крыши,
день в дугу.
Завтра кто-то допишет
ху из ху.

Худосочная жижа,
рыбий жир на меху.
Даже если хреново жизни,
любопытно стиху.

***
Плывёт земля и облака над ней,
и под спиною мощный аппликатор
из щебня и стеблей; то слово Сартра,
то сон Дали в далёкой вышине.
То птица (хвост бы свой подать
туда, где звук не означает смысла
уже). Парящим – благодать
и в бреющем без мыла.
Что будем делать, Отче? Ни шиша
не отстоялось, но отшелестело.
Ты видишь, мой невидимый, душа
уже гораздо тяжелее тела.

***
К вечеру службу несут опера
за город, где вода; и чайки
падают с неба, как якоря,
или как «бля» с губ поэта нечаянно.

Как дистрофика взбадривает доза кодеина,
от дневного света лечит вечер.
Век двадцатый отказался от свечек,
как двадцать первый от карабина.

С юга на север идут облака,
собака на запах, как мотылёк на свечу, и
за днём следует ночь, как
за двадцать первым двадцать второе июня.

***
Жизнь кладу на Божьи весы:
годы, годики, дни, часы…

***
Тень в ногах от большой птицы
беззвучна, до сорока
по Цельсию свихнулся август, литься
словам лень. Тоска
бесконечна, как сюжет Евангелия.
Такое-то время, высокий свет,
закладка в книге воспоминаний,
или страница из книги, которой нет.