Анатолий Жариков - Influenza. Лирика

***
Говорю, что беспомощный,
говорит, что бессовестный.
Так и живём с Божьей помощью.

***
Позёр от искусства, он дважды кликуху менял,
и дамы в провинции щепы домой уносили
от сцены, на коей Вася шампанским писал
последнее псевдо своё: Крылатый Василий.
Сейчас мы сидим за столом в вечернем кафе,
в какой-то Италии, очень похожей на птицу,
Василий устал, постарел, пьёт остывший кофе
и долго жуёт иностранную сладкую пиццу.
Одной стороны, как-никак, родные, считай,
мы долго молчим между первой «за нас» и прощальной,
нам снится отечества дым и солнечный край,
где всё изменили давно и нам не сказали.

***
И день монотонен, и голос пропал от вина,
и звук потерял через годы простуженный колокол,
и тает по телу похмелья тепло, и вина
выходит на улицу в тапочках старых и голая.

Она не кричит и не бьёт себя в грудь кулаком
и только глядит, игнорируя ваши вопросы.
Всё дело за светлым, сыпучим как звёзды, песком.
И падает свет, как последний глагол дикоросса.

***
От Валерия до Иосифа
две войны да стихов россыпи.

В новом веке, после Иосифа,
все поэзии несерьёзные.

Что поэзия? В зеркале трещины,
красоту растерявшие, в сущности.

Плохо пишут красивые женщины,
некрасивые пишут глупости.

Всё пройдёт (Соломон, Бруно…),
что нам вытереть, если не плюнут?

***
Говорил: не шуми, не дыши, притаись,
притворись, что не знаешь ничем, ни землёю, ни деревом;
не услышала, не поняла, и дворовая кисть
обдирала по-чёрному небо, дороги по-белому.

Как лицом перед краем, листом стервеней на ветру,
дуй на слабые, тонкие, нежные, славные пальцы.
Научиться, как в бубен, башкой ударять в пустоту,
уходить одному в темноту и её не бояться.

Мясник тем и отличается от врача,
что не оставляет в теле меч, а

дождь гораздо шустрее снега, верно,
так как последний родитель первого.

А может как раз всё наоборот,
хотя какая разница, что попадает за шиворот.

После дождя – лужи, после снега – лыжня,
после жаркой любви – малышня.

В словаре слова, у грека
чебуреки и лодка через реку.

У кавказца кинжал, жена и сакля,
у немца война, футбол и пиво.

У запорожца оселедец и сало,
у русского ни хрена, но всё равно красиво.

У прозы зубная боль, у стиха рифма,
можно допрыгать до самого Рима.

***
Я шёл по улице, там синтаксис упал
до подошвы, как в дни войны УПА,
стиха, и языки пылили
на в лужах расцветающие лилии.
Поскольку день по курсу равен ночи
был, был сентября конец, и строчки,
как листья, без стыда горели
и шелестели, как бельё в постели.
На рифму вся осмысленность легла,
убогой, ей невыносимо было
нести за слогом уличную силу,
ломая два серебряных крыла.

***
Врут, как и прежде, Басё,
блудят и гадят,
но поднимай чернозём
туши в тетради.

Псы в ту эпоху ли,
суки ль в эпоху Сталина,
как далеко ушли
твои сандалии?

Ни хайку, ни танка
храм не разрушат,
время нальёт в стаканы
чай ли, саке, и слушаем:

из твоего далека
с бамбука на ивы ветку
переливаются три стиха,
привет нам.

***
На покатых скамейках пустынного ожидания,
под нависшей над вами электросетью;
у ж/д платформы запах метана
и запах мазута в ж/д буфете.

Даже запах прощанья не перебьёт запаха пыли,
запах грусти вокзальной – запах металла.
Мы когда-то прощались, значит были
вместе, потом растаяли

в дыре времени, в глазах пространства.