Виктор Каган - Музы Припарнасья

Я разлучён с тобою, мишка,
мне без тебя Париж не мил,
стихов моих пожухла книжка
и жалко хохлится афишка,
свалялся бант, в слезах манишка.
Кто тебя на пол уронил!?

Твоя оторванная лапка,
как девья золотая прядь,
но скрылась за туманом шляпка,
без ножки стынет в спальне тапка,
цветов ненужная охапка
осталась в вазе умирать.

Взяла тебя судьба-злодейка,
любовь отъята навсегда.
Мне без тебя вся жизнь копейка,
мне помнится твоя шубейка,
с тобой я пел, как канарейка,
да не припомню уж – когда.

Кушетка, шкаф, комод, два стула,
на письменном столе пенал.
Где мишка? Будто ветром сдуло —
упал, свалился, запропал.
А смерть захлопнет жизни книжку,
увидите – поэт был прав:
опять роняет кто-то мишку…
комод… кушетка… старый шкаф.

Это всё, что от мишки осталось —
шерсти клок и лапа в руке.
Уронили – какая жалость
серебром холодит в виске
Одиноко и так печально
он лежит щекой на ковре,
так естественно и натурально,
словно шёлк на вашем бедре
Я куплю себе туфли к панаме,
лягу с мишкой грустить визави.
Вы сказали, не будет меж нами
ослепительно нежной любви.

Моя любимая хранила
меня от бытовых забот,
но мишку на пол уронила,
он завалился за комод.

Она и так, и сяк, и эдак,
но не достать его никак.
Комод тяжёл. Позвать соседок?
Ведь засмеют – какой пустяк!

Моя любимая не знала,
что делать? Шваброй зацепить?
Но только лапу оторвала
и не к чему её пришить.

Со лба стирала пот солёный
и снова пробовала, но
не получалось. Я, влюблённый
в неё, следил за ней давно.

В царапинах родные руки,
в глазах печаль, морщинок сеть,
в груди клокочущие звуки…
Ну как такое не воспеть!

Свалился мишка за диван —
не затолкали, не уронили,
свалился сам, хоть был не пьян,
а что мы пили? Ну что мы пили?

Ну пригубили по семьсот,
а тут гляди какой компот!
Сидели мирно и привет,
и мишки нет, и мишки нет.

А кто-то пробурчит, что, мол,
нашёл местечко, нашёл местечко,
свалился лучше бы на пол
или на кресло, или на печку.

Спрошу его, о чём базар,
а что – остался Солнцедар?
Мы сами знаем, что почём.
А вы при чём, а вы при чём?

Ему б глоток – медикамент,
так, для поправки, так, для нахрапу.
Пусть что угодно, хоть абсент.
Но мишке-то пришейте лапу.
Он всех кого куда послал,
всем козью морду показал.
Он лапой сделал всем привет —
ну той, что есть, не той, что нет.

Я б к трём вокзалам мигом, враз —
чего филонить по-философски? —
И мишке точно б лапу спас,
как Склифосовский, как Склифосовский.

Он кореш мне, он мой братан.
А, может, к мишке за диван,
чем здесь несолоно хлебать,
и там лежать, и там лежать?

Мишку на пол уронили, лапа мишкина больна,
чёрный лебедь, ворон белый, выпил литра два вина,
но вино не заглушало плача сердца моего:
«Мир лишь луч от лика мишки, всё иное тень его!».

Я в отчаяньи смотался в близлежащий гастроном
и до ночи утешался окровавленным вином,
но вино не утешало, и рыдало естество:
«Мир лишь луч от лика мишки, всё иное тень его!».

Обошёл я всю квартиру, надо ж мишку отыскать,
заглянул под шкаф, за фикус, в чемодан и под кровать —
соловей без батарейки, пыль и больше ничего.
Мир лишь луч от лика мишки, всё иное тень его!

Всё равно его найду я. Но уж больно ночь темна
и пока светлей не станет, я ещё приму вина.
Пьяный дервиш мне приснится: «Никакого qui pro quo!
Мир лишь луч от лика мишки, всё иное тень его!»

А мишка за диван завалится
и будет там лежать в тиши
пока в мозгу моём заладятся
о мишке грустные стиши.

Оторванная лапа стружкою
сочится на пол из плеча,
а он беспомощною тушкою
лежит и надо звать врача.

Но мне покажется, покажется,
что можно малость подождать
и всё само собой уляжется
пока я буду сочинять.

Слова потянутся, потянутся
целебным чудом из грехов
и раны мишкины затянутся
под пластырем моих стихов.

Поэзия не терпит бантиков.
Ищу я высшей простоты.
Мне мишка улыбнётся с фантика
и скажет: «Женя, гений ты!»

Как мы с мишкою дружили,
просто не разлей вода.
Мишку на пол уронили.
С мишкой страшная беда.

Отделённая от тела
лапа мишкина лежит
и, как звёздочка, несмело
на щеке слеза дрожит.

Мишка спал со мной в постели,
он хороший, он – как я.
Без него осиротели
я и вся моя семья.

С кем теперь делить мне ужин?
С кем теперь я стану спать?
Он мне очень-очень нужен.
Надо что-то предпринять.

О душе пора – не о хлебе.
Забываем о самом главном.
Не хочу журавля в небе,
а синицу в руках – подавно.

Я хочу своего мишку,
что валяется где-то без лапы.
Напишу я о нём книжку,
получу за неё – и в Анапу.

Нет, не тот настоящий мужчина,
кто в хмельном и дурном кураже,
потрясаючи местом причинным,
прётся в дверь, где написано «Ж».

Видишь, мишку враги уронили,
покусившись на родину-мать?
Коль мужчина ты, должен быть в силе,
всех обиженных мишек спасать,

пришивать им и руки, и ноги,
возвращать, как положено, в строй.
Мишки ждут твоей верной подмоги.
Ты ж мужчина, спаситель, герой!

Чем в подъезде, того, целоваться
и дуреть от заморских идей,
должен ты на спасенье бросаться
всех упавших на пол медведéй.

Хоть по отчеству ты не Никитич,
будь Добрыней и Муромцем будь,
чтоб враги, а их тысячи тысяч,
нас с пути не сумели свернуть.

Свалился мишка. Боже мой!
Несчастье кто предугадает?
Я не могу идти домой,
где он без лапы так страдает.

В слезах я мокну под дождём,
со мной рыдает вместе осень.
Любовь, как чемодан – что в нём?
И ручки нет, и жалко бросить.

Какое счастье так любить,
чтобы от горя задыхаться,
с ума по лесенке сходить
к Неве и там навек остаться.