Геннадий Чепеленко - Зима не в эту осень

и, делая раскованным
его,
где тишина —
вода,
когда он перевернутый
и кромкой вроде льда.

Под капельницей
каплями
свет – в пьяной голове,
она как танец с саблями,
в зеленой пасть траве,

приблизить небо синее
к снегам, но – без нее.
К воде не лед, а – иней
для тех, кто босиком!

Все к устью,
расставанию
от новых лун – к себе,
к размытым очертаниям
их с четверга – к среде.

Под
дождик беспричинный
и – белый выходной
не затяжной,
но длинный
щемящий шопот – стой!

И ждать до посинения,
до проблесков небес
о чем он? Пояснения
скорей всего не весть!

Он – о листве,
но после
плывущей новизны -
о синих картах просек
в предчувствии зимы,

когда ветра послушны
лишь свету-молчуну
как
нитка вдетой в ушко
иглы, его лучу,

когда еще возможно
понять, куда он гнет,
когда река морозная
стоит. С ним не течет!

И пустоши! Неделями
продрогший парапет
к реке. Рекою белою
свет поглощает снег,

уйти от прояснения
любой, из всех картин!
Дни, если не осенние,
то
снег скорей к другим,

когда от ветра сушит
глаза, то может быть
дождь отвлекает уши,
чтобы
хоть что-то скрыть.

Жесткий вагон мягкий
свет удаляет от шума,
от привокзального мата,
матовый от угрюмого.

К серой уводит картине
в купе, за ночным окном,
к сумеркам – в паутине,
и с непроглядным дном

черных квадратов окон,
дням и таким же ночам,
безбрежности одинокой
как к плохим новостям.

И оттого – на стыках
окна часами молчат,
если рассветами выткан
каждый до сна закат.

И – оживали квадраты
желтые, плыть до утра!
По молчаливым кадрам
дорога двойной ДНК…

Мнимою или потоком
до красных ее фонарей,
не расплетаясь под током
вспыхивающих аллей.

После, за поворотом,
вытянув время в нить,
чтобы встать
под колеса,
стучать, молотить, бить

всем, не имеющим уши
как свет побитый огнем,
холодом был и душем
ночью, часу во втором.

Из точки,
на дальней стрелке
на выбор: узкий зазор
или – все в те же ветки
желтый,
с рукой светофор;

остерегает к картине:
всей красоте кривых,
полете на керосине
когда высота для них;

оправдывает
замедленье
из точки в долгую мглу,
вспышками отражений
к свету,
предчувствию дню.

И даже, когда не с кем
быть, и – на сотни верст
расшатанные перелески
и – белых метелей ворс.

И окон любые квадраты!
Но, если светились дома
то ночь вспоминала даты
окрашенные в цвета,

если экспресс днями
в снега попадал без огней,
когда даже дни выпадали
из светлых календарей!

Отрок с похмелья на утренней крыше
ищет опору и, врозь распластав рукава,
пробует силы по ломанной линии крика,
не опираясь на скошенный угол крыла.

Он – без нее, озаряющий детскую удаль
карандаша на рассыпчатый мельк ветерка,
под копирку творит гениальную глупость:
день начинает с нее на манер сквозняка!

Кромкою белой и красный от лезвия иней!
И – напряженней едва ли не каждая грань
белых одежд, раздуваемых веером линий
резко холодных как воздух и серая рань.

И без затеи: по глупости! Или – по пьяни
в замыслах ветра, в полетах со сна наяву,
он открывает тревожные волны в тумане,
раннее небо, как все в нем не так, на плаву!

И без опоры на крышу и взрослые страхи
сам веселится. И не в подкидного – в лото…
Настежь открытый отчаянью белой рубахи
край пропускает, но твердь еще держит его.

Перед закатом взгляд погас
небес. Даль искажает темень.
В ней свет, не озаривший нас,
приглушенный, самоуверен.

Саней, не видя, помнит скрип
в снегу полозьев – от мороза.
Он чувствует протяжный крик
вдогонку ветра, эхо множа.

Так, ветер – обостряет слух,
когда никто мотив не слышит.
Лишь тонкой флейтою пастух
напоминает: осень – ближе,

и – в тон заката, в полстены
Джоконда прячет тень улыбки.
Мне ближе флейта – из среды
парящих звуков, теней зыбких.

В прохладе, там, где их игра
с прохладою и тем, что блещет,
где бабочек неровный ряд
в ней неожиданно, трепещет.

Над смятой тянется ботвой,
то вверх, то вниз. Через ограду,
и – вслед лучу, по – бичевой
через нее влететь в прохладу

и – выпорхнуть, и снова стать
прошедшим, белой тишиною.
Мне – с тишиной не уставать,
когда есть вечер – за спиною

в холодном сумраке равнин,
где свет, погашенный внезапно,
их возвратит в среду картин
утерянных, когда на завтра,

в реке блеснет и – с тишиной
погаснет, чтобы яркой стала
картина неба, быть – дневной:
по изморози – к дали санной.

На веревках, под простынями
ветер вспыхивает пузырями!
На разрыв, как пьяный в драке
рвет края их,
уже красной рубахи.

Сверху – снизу. От ветра справа
ткани серые в пятнах, кровавые
от заката. Влетевший же слева
после холода – для разогрева.

С края простынь летит на волю
вниз по травам помятым, полый.
Поднимаясь, всех учит падать!
Если в лужи, разводит слякоть.

Старой новостью – по огородам,
простыням чужим,
перед разводом!
Мелкой дрожью в канавах, лужах.
Каждый день от него простужен.

На закат, разжигая накал лампады
он им вреден как хриплый ладан.
В тех мозаиках – в криптах мира
запах ветра на клочьях дыма.

Оттого – в непрозрачном небе
прячет звезды под синим снегом
и – на память немым рассыльным
возвращает их свет как снимок.

Он – везде! В пузырях – к накалу,
к темноте с ее медленным краем.
Потому, если в матовом… окна,
он из первых, кто смотрит в оба.

Потому пузырями, щетинясь
ищет повод на сером и синем
свет продлить, не меняя границы
там, где только летают птицы.

Не причастный к их переправе
он везде: и – вверху, и – в канаве.
По мерцанию звезд и – с мороза
его чувствуют все, даже кожа.

Не укрыться! Нельзя, но можно
отлежаться, вдыхая в ноздри
свет небесный и запах листьев,
представляя как все это мыслит.