Анатолий Жариков - Завтра будет вчера. Лирические стихотворения

Ты богат, потому что нищ,
я блажен, потому что пьян.
Мир без бога, сказал Ницше,
мир во зле, сказал Иоанн.

Говорили: мир – красота,
говорили: мир – суета.
А предвечный, кто хлеб суть и соль,
прошептал на горе: мир есть сон.

Площадка ровная, мяч кругл,
забава сердцу, тренаж для ног и рук.
Начала и концы, игрок и зритель —
в руке невидимой, швырнувшей мяч в игру.

Принимайте правила игры
улицы, опущенного мира,
надписи в общественном сортире,
словно в Конституции, стары.

Приняты данайские дары,
где вы, древние уроки Трои?..
Словно Конституция страны,
жизнь пуста, смерть похорон не стоит.

Откройте бутылку и пейте
за смерть, за стихи, за отчизну.
Возможно, что там, после смерти,
не помнят стихи о жизни.

Он молился, ни братьям, ни богу не нужен,
черви плавали в теле, гноились глазницы,
долгий старческий век ожиданьем простужен,
только мухи к нему прилетали, как птицы.

Он страдал и страданьями не был унижен,
и, казалось, лицом становился светлее,
и горела свечою сердечная ниша,
будто он истекал не гноем – елеем.

Он молился, ни братьям не нужен, ни богу,
нищей плотью и костью навек искажённый…
Годы шли, приходили иные эпохи,
только глаз видел дальше, как небо, бездонный.

В грозовой темноте звёздный крест,
кто-то снялся, свалился, воскрес.
Крест, проклятьем ли, взглядом, забит
в пуп Вселенной… Пускай поболит.

Разобьём на мусор стеклотару,
выпустим на волю тараканов,
мы, вчерашние бомжи и странники,
мы, философы гранёного стакана.

Вечен пир, болезнь ушла за море,
смех и смерть, столбняк и анекдоты,
напиши на зассаном заборе:
кто-то жил здесь и любил кого-то.

Не засни в степи или в дороге,
пробуждайся завтра на рассвете.
Нашу водку допивают боги,
наши песни доедают дети.

Вечер как вечер, уходим в ночь.
Тихо. Бессмертно.
Каждому синьки и света сколь хошь,
на каждого метка.

Булькает время, крови исток
вскоре иссякнет,
гоп – в подворотне, в постели – стоп,
скучно и всяко.

Смерть человеков, как чудо, проста,
ни взяток, ни пошлин,
мы воскресаем совсем не с креста,
смешно и пошло.

Наши души уже не вернёшь,
наши язвы золой не излечишь,
всё, что было, прожёвано, что ж,
есть, Горацио, бренные вещи.

Если шпага змеится, укол
не замедлит прошить портьеру.
Мир безмерно заврался и гол,
равнодушно стой у барьера.

Холодная страна.
Бах. Гёте. Ницше.
Симфония листвы.
Рапсодия опят.
Симфония листвы.
Песок. Вода. Мышь. И
на скамейке спят.

Весел майский, грустен осенний дождь,
летний скучен, а зимний спит,
нарисуй на уставшей бумаге дрожь,
а на хлеба корку намажь спирт.

Время голоса не подаёт
и его по лицам не различить,
ветер степь от сугроба к сугробу шьёт,
как историю жизни врачи.

Всё равно, чем набьётся дырявый рот,
тёмный дождь исказит черты.
Старый лодочник умер, иди вброд
до весёлой рассветной звезды.

Пылью закрылась от нищих дорога,
падают листья на воду, убого
выглядит в камне и золоте церковь,
напоминая о боге и смерти.

Красная нить истекает сюжетом
дня, и провинциального лета
запахи, небо и та же дорога
напоминают о жизни и боге.

Долбанул копытом по забору
тягловый седой пегас,
как река впадает в сине море,
день поднялся в небо и угас.

Заискрилась ночь, как поддувало,
и зависла, тёмная, в себе,
золотая тучка ночевала
этой ночью не в моей избе.

Не иссяк источник Иппоклена,
старый бог к забвению приник,
зоб полощет золотом портвейна;
спит неразговорчивый тростник.

Не надо никуда уходить,
завтра выпадет дождь и появится солнце,
чтобы нам окончательно заблудить-
ся, достаточно высадить сосны,
зажечь день, погасить свечу
и в оставшейся музыке незаметно
различить в каждом слове чу-
до жизни и улыбку смерти.

Жизнь беспредметна и убога
без смерти, женщины и бога.

Наш подъезд обворован, обгажен, на надписи смел —
губная помада, резина, дыхание тел.
На десять семей с задрипанным псом пищевод,
под сеткою солнце едва золотит небосвод.

По сорным ступеням с уклоном налево подъём,
мы жизни не чуем, но всё-таки мило живём.
Мы валим на бога, на мать его срам и грехи.
Но бог не ворует, не любит, не пишет стихи…

Смерть приберёт, не закрывая книги,
листы исчёрканы и меты на полях.
Чудак надеется до финишного мига…
Смени бельё и на постельку ляг.

Тебя обмоют, так ты не купался,
тебя побреют, так ты не сверкал
Не отражает жизни плоть зеркал;
элементарный финиш, доктор Ватсон.

Разве помнит гусеница крылья?

Летом на окне снежинка,
а зимой – листок.
Небо облаком зашито
вдоль и поперёк.

Мы ещё не проиграли,
и цветёт трава.
Тёплый вечер, трали-вали,
тихие слова.

Слёзы уксуса и мёда,
сладкая слюна.
Сердце воет на погоду,
рваная струна.

Смертна роса на цветах полевых,
крест покосился и надпись стёрта…
Если не можем любить живых,
то на хрена любовь наша мёртвым?

Нам оставил век одни загадки,
как в косую линию тетрадки,
громкие предательство и подвиг
и плевки на них героев поздних.
И от воздуха свободы охреневши,
тупо тычут в нас, осиротевших,
вроде как на воздухе распятые,
указательные близнецы и братья.