Анатолий Жариков - Завтра будет вчера. Лирические стихотворения

Он приходит, и мелко волнуется дрожь
тёмных листьев и кровью налившихся роз,
плотный воздух прослоен и сладок
и желанием тянет от яблок.

Он живёт здесь долгие тысячи лет,
его кожа блестит, а тело змеится,
ему снится высокий и неопалимый свет
и пространство, куда не летают птицы.

Не любить я не могу,
тихий вечер, грустный случай,
я беру, и ты получишь,
ты не лжёшь, и я не лгу.
Спит бурёнка на лугу,
дятел тюкает по древу.
Ева – чудо, Ева – стерва.
Отказаться не могу.

Погибнув на сцене, он пьёт в дешёвом кафе,
цепляет вполсилы входящую женщину взглядом,
зевает, в подкорке находит наполненный ядом
бокал, звенит в голове, некто в чёрном приносит кофе.

С утра он отравлен, неловок, не волен.
Но вот уже вечер подводит весёлый итог.
Когда бы не рампа, секущая линия боли…
Он делает пробный, как будто последний, глоток.

Кот на цепи, в избушке Баба-
Яга, Кощея смерть на дне
реки, Царевна-жаба
снимает шкурку (иль исподнее),
вода живая, мёртвая вода,
где ваши кружки, дамы, господа?
Ушли в болота, сгинули, засранцы.
И спящие не хочут просыпаться.

Чувства осени отчаянны,
у зимы сознанье спит,
коротает вечер с чаем
незаконно знаменит.
Поедает апельсины
далеко от отчих мест,
где суровы, долги зимы
и спокойно спит поэт.

Я пил, разбавляя неправдой добро,
я портил ей жизнь, выжигая нутро.
И вот из далёких космических дней
сказали, что я виноват перед ней,
и жёлтая чашечка звёздных Весов
упала и мне исказила лицо.

Я видел всё в свете превратном с тех пор,
я слышал обман, где вели разговор,
я чуял предательство там, где молчали,
я знал о конце, где едва начинали,
я видел в рожденье твоём, человек,
страданье длиною в твой жизненный век.

Я с богом не бился, я только писал
и пил, то с товарищами, то сам,
лукавая осень считала деньки,
как строчки редактор, как ангел грехи.
Я видел в стекле, изучая планеты, —
нет жизни и водку не пьют на том свете.

Я пил, повторялась привычная драма:
жена терпелива, а слабость упряма.
И осень ушла, засыпаны снегом
стихи и дороги и пахнет побегом
в такие пьянящие, новые дали,
где даже и боги быть не мечтали.

Я на мгновенье замер, я замёрз
в кусочке льда, в смешном желанье Гёте.
Прекрасно сумасшествие колёс,
прекрасно то, что навсегда проходит.

По городу осенний дождь проходит,
глаза отводит мокрый старый пёс,
он в нашей жизни жизни не находит.
Я на мгновенье замер и замёрз.

Нам не больно – играют за нас,
брызжет кровь, обрываются чувства,
из разбитого тазика в таз
проливается влага искусства.

Глаз не видно, кромешная тьма,
стервенеют и стулья, и ложи.
И король не сошёл бы с ума,
если б мы не хотели того же.

Мир грязи, полный скотства и любви…
Я выжил. Жизнь, на смерть благослови.

Холодный день сорит лучами света,
за ветерком ленивых листьев свита,
панель чиста, как совесть президента,
с шести утра кафе уже открыто.
Мне всё едино, старому бродяге,
какой январь идёт навстречу жизни,
я пью за тихий сон моей отчизны,
и сыплет снег над Веной или Прагой.

Воскресные дни по аллеям проходят,
на листьях отметки любви
июльского солнца и груди в моде
под номером семь, се ля ви.

Ошейник и жёсткая клетка на морде
и так же хозяйка грустит.
Я ей бы помог, полагая, что в моде
лишь то, что дрожит в горсти.

Живущий листок от солнца до ветра
не чувствует наших утех.
И падает в лужу твоя сигарета,
и кашель похож на смех.

Не по себе равняем, а по истине
слова, что по Сократа лысине
равняли юноши златые кудри,
смакуй с философом нектар цикуты.

Простое – сложно, лживое – правдиво,
скучна раскрытая загадка дива,
жалка раскрытая загадка девы,
но сладок уксус мыслящего древа.

Кати, Фома, своих сомнений камень,
мы в суете своей тебя помянем.
Встаёт от сна разбитая дорога
и свет неверный, словно образ бога.

Уходя, оглянись:
глина свежая, дождь,
равнодушная ложь…
Уходя, торопись.

Июльский полдень облачился в тучу,
очнулись в предвкушении дождя
дорога, дерево, компоста куча
и каменная статуя вождя.

Оставь мечтанья на шестой странице,
из городка уходят шесть дорог,
и все приходят в красную столицу,
где каждый третий – червь,
и каждый третий – бог.

Рим щит вручит, Москва слезам не верит,
так вытри их, родная, ё-моё…
Живи в селе, баюкай сиськи зверя,
который дважды в день кефир даёт.

Мы ждём тепла, как Павел ждал еврея,
мир, задыхаясь и вовсю ржавея,
не видит зла, добро не называя,
лежит истории святой у края.

Разведены мосты, разорваны дороги,
опущены на дно карманов боги,
раздавлены умы и подобрели страсти,
играет всё и камни тёмной масти.

Летят на запад, обезумев, птицы,
в разбитых зеркалах дряхлеют лица,
судимы раз, да не судимы будем,
забыли первый день, последний нас забудет.

В разрывающей вены вселенной
нет ни места, ни листопада,
мы печальны и звёзды тленны
в неизбежности скорой распада.

Согласись, это всё некстати —
выпаденье зубов и бессилье,
жил да был, не скупился, тратил,
опадай на диване, сирый.

Бьёт картечью осенний ливень,
выпей спирту, как перед атакой.
Ночью снова приснятся липы,
Пенелопа и небо Итаки.

От белой вьюги потемнело,
морозы остеклили ветки,
на улице живут лишь окна
с иссиня-чёрными крестами.