Валерий Артемов - Мысли вслух. Сборник стихов

Смиряюсь перед Богом
лишь только в дни несчастий
я с непокорным слогом
и непослушный власти.
Никто нигде отроду
не мог меня заставить
возить на гору воду
и бонз кремлёвских славить.
Но Бог меня заставил
в стране жить полурабской,
где нет гуманных правил,
где жизнь осталась адской.
Погрязла чернь в беспутстве,
а власть в седых пороках,
смеётся мир искусства,
как Путин тычет в ноты.
За что земля страдает
от собственных потомков,
народ не доедает,
страна лежит в обломках,
а мы в угоду Играм
снесли полрегиона,
спасаем где-то тигра,
но здесь не слышим стона:
бульдозер смял теплицы,
дома, сараи, будки,
сады кавказской Ниццы,
как будто ради шутки.
Земля кругом стонала
от варварства людского
она вовек не знала
предательства такого.
Теперь богатства края
зарыты под бетоном,
и ад стал вместо рая,
а персик биатлоном.

За окном шумит залив – шторм крепчает к вечеру.
Волны плещутся, забыв, что ловить им нечего.
Я привычно нахожу почту на компьютере.
Посмотрев её, сужу, кто сегодня в твиттере.
Отмечаю тех, кто мне кажется достойнее.
Выбираю лексикон дамам попристойнее.
Отправляю почту всем. Погружаюсь в «Оперу».
Начинаю смотр всех тем, что идут по номеру.
Присылают спам, туфту, видео различное.
Эх, послать бы всех в Ухту – там места приличные.
Но приходится терпеть всякую собачину
и глотать с трудом всегда эту отсебятину.
Взор мой мысленно скользит в дебри, хляби космоса,
проникая в звёздный мир по законам осмоса,
будто кто-то там манит в ночь меня настойчиво.
Я теряюсь и даю свой ответ уклончиво.
Может, где-то далеко на краю Галактики
некто вдруг живёт сейчас – мой двойник семантики.
Он не знает, что он – я, что его субстанция
та же, что и у меня на такой дистанции.
Совпадать должно в нас всё, даже все желания,
ведь не зря мы с ним живём в сходных очертаниях.
Как же будем мы делить даму сердца верную,
ведь и он в неё, как я, был влюблён, наверное.
А она разделит как между нами функции,
может, ей дано, как нам, право инволюции?
Обозреть не может ум все хитросплетения
нашей сущности, и вряд мы закончим прения:
может ли пройти любовь через все страдания
или гаснет, как костёр, утонув в рыданиях?
Проза жизни учит нас: всё исчезнет в тартаре,
даже то, что вечно в нас, в душах и характере.

У тех, кого минула чаша суицида,
кому в потребности осина не нужна,
кто не большой любитель гербицида,
и глубина в озёрах, реках не важна,
кому кирпич на голову не падал,
на пешеходной «зебре» транспорт не давил,
кто не познал чумы, холеры ада
и кто ещё имеет уйму сил,
тот иногда задумывался как-то:
неровен час достичь преклонных лет.
И что тогда?
Кто мне подаст де-факто
стакан воды в постель ослабить диабет?
Об этом надо думать в колыбели,
когда ещё твой лепет бестолков,
ты поперёк лежишь ещё постели
и над тобой простёрт отцовский кров.
Тогда же я сопел беспечно в люльке
и беспрестанно делал глупо пузыри,
считал ворон на утренней прогулке
и гулькал громко «басом» попурри.
Беспечность детства многих усыпляла.
И я поддался ей, не вникнув в суть вещей,
и вот теперь, когда душа устала,
мне стало ясно вплоть до кончиков ушей:
о старости чтоб в жизни не тужить —
стакан воды старайся юным заслужить.

Сгущаются тени.
Над поймой реки
туман оседает.
На Млечном пути
светил вереница спешит до утра
остынуть в прохладе, покуда жара
опять не зальёт зноем весь небосклон.
Выходит луна из-за туч на поклон.
Сыреет вокруг, замирают шумы,
летучие мыши летают, как мы
бесшумно стараемся жаться к кустам.
Есть кто-то там, значит, полезный мышам.
Лягушки хоралами славят весну,
резонно готовясь к недолгому сну.
Заря догорает, звон птичий затих.
В лесу зябнут филины*.
Видно, у них
зима наступает с восходом луны.
По норам хоронятся с чувством вины
подальше от ищущих глаз грызуны.
Пьёт ночь до утра свой нектар из росы,
бледнеют Стожары,
заря на весы
времён опускается с первым лучом,
рассвет разгорается
и кумачом
полнеба окрасил.
Прохладно.
Знобит.
На теле гусиная кожа.
Обид
не помня, залился в кустах соловей.
Черёмухой пахнет и влагой с полей.

* крик филина похож на слово «шубу»

Да что мне теперь?..
Р. М. Рильке

Повержен враг,
но отчего
не принесла мне смерть его,
как жаждал, радости победы?
Всё также в срок приходят беды,
вопросы мучают порой
и не пришёл к душе покой.
Неужто я ошибся в мере,
какую Бог дал нашей вере,
и смерть как рок не та цена
за подлость друга,
но она
вполне могла явиться мерой
расплаты за растленье веры
в любовь и верность на Земле,
когда приличия в золе?
Вопрос не праздный.
Что ценнее:
жизнь, совесть, честь?
Кому виднее
о них судить так, как не мне:
ведь пострадал я
и вполне
могу карать за лиходейство,
точней сказать, прелюбодейство,
но только знаю ли кого?
Судьбу, себя, её, его?
Законы жизни грёз не знают,
с годами боль обиды тает
и растворяется в судьбе
прожитых лет, как снег в воде.
Всё забывается с годами,
уже и я не верен «даме»,
и только сердце кровоточит
среди холодной долгой ночи.

Нас в юности много зовёт вдаль дорог,
но встретишь ли счастье на каждой?
Где тот долгожданный заветный порог,
что примет в объятья однажды?

Проходим годами мы мимо дверей,
скрывающих тихое счастье,
и нам слаще зовы просторов морей,
рождающих в недрах ненастья.

Когда-то аукнется нам слепота,
опомнимся,
но будет поздно:
с тобой будет женщина жить, но не та,
муж рядом, но старый, как Познер .

Одно остаётся – чтить мудрость в быту:
в любви повезло – слава Богу,
а нет, так, изволь, просыпаться в поту
ночами и ждать эпилога.

Там несравненно всё – и небо, и растенья,
И воздух, и земля, одетая травой.
Ибн Хамдис

Не дожидаясь слов ответа, спешу я вновь письмо писать,
так истомленная разлукой моя душа не хочет ждать.
Ей в этом мире много ль надо? Лишь кто-то в мире близкий был,
и чтоб встречал её с отрадой и верность ей всегда хранил.
Ну что возьмёшь с душонки тёмной? На ней ведь даже нет креста.
Ухта ей кажется огромной – вот как душа моя мелка.
Уж сколько раз я ей темяшил: мол, не надейся и не жди.
Ну, что тебе желанья наши? Ну, чем снег лучше, чем дожди?
Ну, разве плохо жить без дома? Везде, где б ни был – дома ты.
Как вспомню: вечером истома тревожит прежние мечты,
костёр горит, туман садится, и мы в промозглой мгле сидим…
– Душа моя, чего не спится, ну, что вновь видится за ним?
– А вижу я страну большую, где брату – брат, сестре – сестра,
где я с тобой вдвоём кочую, где дуют вольные ветра,
где нас встречают дорогие родные близкие сердца,
где видим мы глаза другие, родные близкие глаза;
страну, где любят с детства честность, страну, где любят с детства ум.
Найди еще такую местность, где ценят счастье высших дум.
В ней расцветают райским садом искусство, музыка, любовь.
Нам б это всё казалось адом, и было бы не в глаз, а в бровь.
– Душа моя, ведь не бывает на свете стран, что грезишь ты,
их всех невежество сметает мечом, огнём в тартарары.
Ну, может час иль миг та честность прожить средь лживых и худых?
Но чтобы это длилось вечность, не верю я.
– Волос седых
своей бы бабки постыдился иль деда, неслух, своего,
что в поле до ночи трудился за ради пуза твоего.
Мне в жизни много люди врали, но я тебе не буду врать,
была честна с тобой вначале и мне с лжецов пример не брать.
В стране бытует между всеми родство не тел, а честных душ,
и подозрительности семя не смеет бросить строгий муж
своим собратьям по Парнасу. Ах, музы, музы! Только с вами
из зверя зреет человек, без вас меняяся веками,
не образумится вовек. И девять муз живут в почёте,
как будто граждане страны, а вся страна парит в полёте,
как мы, когда нам снятся сны.
– Душа моя! Какое дело нам всем до сказочной страны?
Ведь ты вчера совсем не ела, мы двое суток голодны.
И разве музыка, поэты сумеют вычистить любовь?
Кому из них под силу это, кому охота портить кровь?
Ведь не бывать у всех талантам, не все с рождения умны,
ведь и не всё давалось Данте. Заслуги наши же скромны.
Ведь кто-то должен жать и сеять овёс, пшеницу по полям,
чтоб мог баран до плова блеять и шерсть растить на шубу нам.
И, значит, этим хлеборобам не до стихов и не до нот,
и в антураж промокшим робам совсем не смотрится блокнот.
И кто-то им любовь подарит, желаньем в полночь уведёт
и наготою в пах ударит, бессильно в травы упадёт.
И будут все им безразличны: поэт, писатель, музыкант,
актёр, художник, как обычно любой заслуженный талант.
Так люд простой культуру «ценит», искусство «носит на руках»»,
мораль ему – предмет без цели, шедевры – видимость в кустах.
Кого ни взять, кого ни вспомни великих мира по сей день —
всех их преследовали козни, за каждым шла страданья тень.
– Уж больно мрачно ты рисуешь судьбу избранников богов
и скучно жизнеописуешь дни покорителей миров.
– Ну, может, я сгущаю краски, и, может быть, несчастья нет,
и наши беды только маски, былого счастья мнимый след.
Но всё равно теперь не в моде ценить изящество и вкус,
страдать и плакать при народе под впечатленьем гордых муз.
Теперь у нас другое любят, не то, что раньше, в старину.
Прогресс любые чувства губит и топчет нравов седину.
– Но ты неправ, мой повелитель! Жива же до сих пор любовь,
в сердцах снискавшая обитель и тайн секретов, пьющих кровь.
– Да, ты права. Но слишком долго с тобой ведём сегодня спор.
Оставим диспуты о долге, как раньше было до сих пор.
А будет время, так с желаньем вернёмся к спору снова мы.
Надеюсь я, что ожиданьем не будем мы утомлены.