Алексей Сальников - Кот, лошадь, трамвай, медведь

В ночи квадратной, тёплый и живой,
Стоит Господь с отвёрткой крестовой
В кармане, в шапке, ожидая чуда,
Когда начнёт трамвай сороковой
По улице побрякивать оттуда.
У тишины костяшки домино
Расставлены, и стоит полотно
Трамвайное подёргать – и повалит,
Запрыгает по чашечке зерно,
И волны, волны поплывут в подвале.
Господь считает в темноте до ста,
Вокруг него различные места
Под фонарями замерли безруко,
Бог неподвижен, и к нему вода
Сочится в сердце с деревянным стуком.

Снег, спокойный, как лицо, медленный, как ремонт,
Идёт, как в последний раз, из последних сил,
Он возносится, только строго наоборот,
Оседает, как пыль, проплывает, как крокодил,
Сделан одновременно из швов и строк.
Прохожий в более тяжёлых ботинках, чем смог надеть,
Приседает на светофоре, чтоб завязать шнурок,
Медленно озирается, как медведь
В лесу, состоящем из молодого березняка. Если предмет
(А именно снег) повторяется много раз,
Все сводится к тому, что снегопада нет,
Просто у зрителя несколько тысяч глаз.

сырее сыра, жёваной промокашки, носа,
более серый, чем дым, свинец, крыса, вода –
снегопад, смыкающий шестерни и зубчатые колёса,
трамвай идущий, налипший на провода.

сидят пассажиры, падает снег, идут моторы,
краснеет надпись «ГК», мужик стоит на углу,
апельсиновое молчаливое пятно светофора
так и остается разбрызганным по стеклу,

по каплям стекольным в шахматном их порядке,
или в беспорядке, или в порядке лото.
похоже, что всё на свете играет в прятки,
да так давно, что и не ищет никто.

но как бы то ни было – каждый глядящий
на это со стороны или изнутри, устав слегонца,
не забывает заводить музыкальный ящик,
читай шкатулку, чтобы всё это двигалось без конца.

вот мы стареем, вот мы почти генсеки:
обрюзгшие педы, помятые лесби, неспившиеся гетеросеки,
пожизненные КМС, не только от физкультуры,
кегли, не выбитые раком и политурой.
если требуется кому-то звёздная мера – вот она мера:
Брюс Уиллис, всё более смахивающий на Гомера
Симпсона, стоящего вроде столба соляного или же пыли
типа «d’oh!», «ах ты, маленький…», «у-у, кажется, мы приплыли».

настолько ты старый, что путают с Мережниковым,
что точкой на карте
видишь себя, пробегая рощу, ища инфаркта,
пока снегопад дымится, почти поётся,
смыкая за тобой шестерни, зубчатые колёса.

Мгновенно истаявший в сладости
Солоноватый следок твоих пальцев,
Положивших мне на язык
Белую дольку порезанного яблока.
О дольках: прохладная апельсиновая,
Если поднести к губам, точно указательный палец племянника,
Что поиграл в снежки.
В хорошем стихотворении
Обязательно должен быть снег,
Ребёнок и трамвай,
Но сейчас июль,
Ты уже взрослая особа,
Трамваи не ходят в Тарту.

Пыль лежит на воздухе, как на дереве и стекле.
Заходящего солнца долгие коридоры
Так удачно лежат на этой кривой земле,
Что всё происходящее похоже на строительные леса католического собора
Больше, чем сами строительные леса католического собора
Похожи на строительные леса католического собора.

И ни на что более, словом, весь этот мир
Такое место, где только печаль и мука,
Вроде как – певчий, певчий, зачем ты так поступил,
Ты вырос и заложил приходского священника, сука,
И теперь между оргáном и óрганом, óрганом и оргáном как бы диез,
Механическое солнце, нежное, как Манту.
Механическое солнце опускается в неподвижный лес,
Неподвижный лес уходит в неподвижную темноту,
Неподвижная темнота набирает вес
И становится первой по тяжести в этом году.

На хладокомбинате пустота,
Фреон прозрачен,
Линзой обозначен,
Стекает с долгоногого моста,
Сама себя копирует вода
И в темноте слоями и слоями
Лежит песком, спокойным, как суоми.

Разрежь, увидишь – впаяны в бархан
Твои фигуры,
Тени, пассажиры,
А не проглочен лишь левиафан,
Все льёт и льёт финляндию стакан,
И сломано последнее колено,
И всё накрылось полиэтиленом.

Рыба, имеющая два профиля и не имеющая анфаса,
Находится под толстым льдом, толстым воздухом и толстой луной,
Затерянная, словно среди какого-нибудь гондураса
Усталый голос радиостанции номерной,
А на самом деле среди белизны, на краю которой
Единственная напечатанная строка –
Это очень далёкая линия чёрной флоры,
Да и та довольно-таки редка.
Затерянная среди затерянного, в такой глубокой залупе,
Куда проникает один бутылочный свет,
И всё вокруг принадлежит финно-угорской группе,
Откуда нет выхода, но, к счастью, и входа нет.

Слева – звезда из льда,
Чёрные провода,
Чёрная полоса облака,
Протянутого оттуда – туда.

Под звездой, проводами и облаком – некий дом,
Втиснутый туда с огромным трудом,
Этот дом, как ни ставь, как ни положи –
Оконный свет завезли только в верхние этажи.

Небо зеленеет, как бутылочное стекло,
Каждый считает, что в жизни не повезло,
Каждый считает, что он, в сущности, одинок,
Как курильщика во мраке оранжевый огонёк.

Межсезонье забито такими глухими ночами,
Что забитые ночи безвылазны сами собой,
И знакомые длинные руки дают на прощанье,
И на ножках коротких тихонько уходят домой,

Растворяясь в натуре. Она, тяжела и бесцветна,
Постепенно становится рыжей, такая лиса,
Что глядит на людей без любви, но с печалью, и это
Не печаль настоящая, а выраженье лица.