Юрий Левитанский - Стихотворения

К тому же,
среди множества других,
кружившихся со мной в моей пустыне,
была одна песчинка,
от которой
я был, как говорится, без ума,
о чем она не ведала сама,
хотя была и тьмой моей,
и светом
в моем окне.

Кто знает, до сих пор
любовь еще, быть может…

Но об этом
еще особый будет разговор.

Хочу опять туда, в года неведенья,
где так малы и так наивны сведенья
о небе, о земле…
Да, в тех годах
преобладает вера,
да, слепая,
но как приятно вспомнить, засыпая,
что держится земля на трех китах,
и просыпаясь —
да, на трех китах
надежно и устойчиво покоится,
и ни о чем не надо беспокоиться,
и мир — сама устойчивость,
сама
гармония,
а не бездонный хаос,
не эта убегающая тьма,
имеющая склонность к расширенью
в кругу вселенской черной пустоты,
где затерялся одинокий шарик
вертящийся…
Спасибо вам, киты,
за прочную иллюзию покоя!
Какой ценой,
ценой каких потерь
я оценил, как сладостно незнанье
и как опасен пагубный искус —
познанья дух злокозненно-зловредный.
Но этот плод,
ах, этот плод запретный —
как сладок и как горек его вкус!..

Меж тем песок в моих часах песочных
просыпался,
и надо мной был пуст
стеклянный купол,
там сверкали звезды,
и надо было выждать только миг,
покуда снова кто-то надо мной
перевернет песочные часы,
переместив два конуса стеклянных,
и снова слушать,
как течет песок,
неспешное отсчитывая время.

Он лежал на спине,
как ребенок,
я поил его чаем из ложки,
вытирал его лоб и губы
влажной больничной марлей,
не отходя от него
все десять дней и ночей,
не зная еще,
что будут они последними.
Он лежал на спине,
как ребенок,
глядя печально
куда-то перед собой.
— Трудно, — любил говорить он,-
бывает
только первые пятьдесят лет.-
Это была его любимая поговорка.
Легкой жизни не знал он.
Ничего за жизнь не скопил.
— После войны,-
говорил, размечтавшись когда-то,-
всем куплю по буханке хлеба
и одну из них съем
сам.-

Так за всю свою жизнь
ничего не скопил,
ничего не имел.
Не умел.

Чувство юмора
было единственным
его капиталом —
тем единственным
драгоценным металлом,
которым столь щедро
его наделил господь…

Господи,
помоги же и мне
до последнего дня
не растратить его
и сберечь,
королевское это
наследство —
кстати сказать,
далеко не худшее средство
для безбедного существованья
на этой земле.

Горящими листьями пахнет в саду,
прощайте,
я больше сюда не приду.
Дымится бумага,
чернеют листы.
Сжигаю мосты.

Чернеют листы,
тяжелеет рука.
Бикфордовым шнуром
дымится строка.
Последние листья,
деревья пусты.
Сжигаю мосты.

Прощайте,
прощальный свершаю обряд.
Осенние листья,
как порох, горят.
И капли на стеклах,
как слезы, чисты.
Сжигаю мосты.

Я больше уже не приду в этот сад.
Иду, чтоб уже не вернуться назад.
До ранней,
зеленой,
последней звезды
сжигаю мосты.

Я медленно учился жить,
ученье трудно мне давалось.
К тому же часто удавалось
урок на после отложить.

Полжизни я учился жить,
и мне за леность доставалось —
но ведь полжизни оставалось,
я полагал,
куда спешить!

Я невнимателен бывал —
то забывал семь раз отмерить,
то забывал слезам не верить,
урок мне данный забывал.

И все же я учился жить.
Отличник — нет, не получился.
Зато терпенью научился,
уменью жить и не тужить.

Я поздно научился жить.
С былою ленью разлучился.
Да правда ли,
что научился,
как надо, научился жить?

И сам плечами лишь пожмешь,
когда с утра забудешь снова:
не выкинуть из песни слова
и что посеешь, то пожнешь.

И снова, снова к тем азам,
в бумагу с головой заройся.
— Сезам, — я говорю, — откройся! —
Не отворяется Сезам.

Темный свод языческого храма,
Склад и неусыпная охрана.

Цепь, ее несобранные звенья.
Зрительная память, память зренья…

Тайный склад и строгая охрана.
Полотно широкого экрана.

Магниевых молний озаренья.
Зрительная память, память зренья…

Но — и полотно киноэкрана
и — незаживающая рана,

и — неутихающая мука
повторенья пройденного круга.

О, необъяснимое стремленье
на мгновенье выхватить из мрака

берег, одинокое строенье,
женский профиль, поле, край оврага,

санки, елку, нитку канители,
абажур за шторкою метели,

стеклышко цветное на веранде,
яблоко зеленое на ветке…

Память зренья, своеволье, прихоть,
словно в пропасть без оглядки прыгать,

без конца проваливаться, падать
в память зренья, в зрительную память,

и копать под черными пластами,
в памяти просеивать, как в сите,

слыша, как под черными крестами —
откопайте! — просят — воскресите!..

Я копаю, день и ночь копаю,
осторожно почву разгребаю,

на лопату опершись, курю.
— Бедный Йорик! — тихо говорю.

Море
по-латышски
называется ю р а,
но я не знал еще этого,
когда вышел однажды под вечер
на пустынное побережье
и внезапно увидел огромную,
указывающую куда-то вдаль
стрелу,
на которой было написано
мое имя
Юра
(как на давних военных дорогах —
названья чужих городов,
не взятых покуда нами).

Это было забавно и странно,
хотя и немного жутко
одновременно.
Казалось, что кто-то
мне дарит
простую такую возможность
найти наконец-то себя
в этом мире.
Это было игрой
под названьем
«Ищите себя»
(и, конечно, в нем слышалась просьба
«ищите меня!»,
ибо сам не найдешь себя,
если кто-то тебя не найдет)…

Ах, друзья мои,
как замечательно было б
поставить на наших житейских дорогах
подобные стрелы
с нашими именами —
от скольких бы огорчений
могло бы нас это избавить!