Юрий Левитанский - Стихотворения

…Ищите меня,
ищите за той вон горой,
у той вон реки,
за теми вон соснами —
теперь уже вам не удастся
сослаться на то,
что вы просто не знаете,
где я!

Весеннего леса каприччо,
капризы весеннего сна,
и ночь за окошком, как притча,
чья тайная суть неясна.

Ах, странная эта задача,
где что-то скрывается под
из области детского плача,
из области женских забот,

где смутно мерещится что-то,
страшащее нас неспроста,
из области устного счета
хотя бы сначала до ста,

из области школьной цифири,
что вскоре нам душу проест,
и музыки,

скрытой в эфире,
и в мире, лежащем окрест.

Ах, лучше давайте забудем,
как тягостна та благодать.
Давайте сегодня не будем
на гуще кофейной гадать.

Пусть леса таинственный абрис,
к окну подступая чуть свет,
нам будет нашептывать адрес,
подсказывать верный ответ —

давайте не слушать подсказок
всех этих проныр и пролаз
из тайного общества сказок,
где сплетни плетутся про нас.

Пусть тайною тайна пребудет.
Пусть капля на ветке дрожит.
И пусть себе будет, что будет,
уж раз ему быть надлежит.

Шла дорога к Тракаю,
литовская осень была еще
в самом начале,
и в этом начале
нас озера Тракая своим обручали кольцом,

а высокие кроны лесные венчали.
Все вокруг замирало, стремительно близился рокот
девятого вала
и грохот обвала.
И Прекрасной Елены божественный лик
без труда Маргарита моя затмевала.
Плыл, как лодочка, лист по воде,
и плыла тишина,
и легко показаться могло
временами,
что уже никого не осталось на этой земле,
кроме нас —
только мы и озера,
и травы под нами,
и кроны над нами.
А меж тем кто-то третий все время
неслышно бродил вокруг нас
и таился в траве
над обрывом,
у самого края.
То, наверно, мой Фауст за нами следил
из прибрежных кустов,
ухмыляясь в усы
и ладони хитро потирая.

Холодало, темнело, виденье Тракайского замка
в озерной воде
потемневшей —
все тише качалось.
Начиналась литовская ранняя осень,

короткое лето на этом кончалось.
И не зная еще, доведется ли нам
к этим добрым озерам
приехать когда-нибудь снова,
я из ветки случайной лесной,
как господь,
сотворил человечка лесного
смешного.

Я его перочинным ножом обстрогал добела,
человеческим ликом его наделил,
и когда завершил свое дело,
осторожно поставил на толстую ветку его
и шпагатом к стволу привязал
его хрупкое тело.
И когда мы ушли, он остался один там стоять
над холодной вечерней водой,
и без нас уже листья с осенних дерев
облетели.
…В этот час, когда ветер тревожно стучится
в ночное окно,
в этот час января и полночной метели,
до озноба отчетливо вдруг представляю,
как он там сейчас одиноко стоит
над застывшей водой,
за ночными снегами
и мглою морозно-лиловой,
от всего отрешенный, отвергнутый идол любви,
деревянный смешной человечек
из ветки еловой.

— Кто-то так уже писал.
Для чего ж ты пишешь, если
кто-то где-то, там ли, здесь ли,
точно так уже писал!

Кто-то так уже любил.
Так зачем тебе все это,
если кто-то уже где-то
так же в точности любил!

— Не желаю, не хочу
повторять и повторяться.
Как иголка
затеряться
в этом мире не хочу.

Есть желанье у меня,
и других я не имею —
так любить, как я умею,
так писать, как я могу.

— Ах ты, глупая душа,
все любили,
все писали,
пили, ели, осязали
точно так же, как и ты.

Ну, пускай и не совсем,
не буквально и не точно,
не дословно, не построчно,
не совсем — а все же так.

Ты гордыней обуян,
но смотри, твоя гордыня —
ненадежная твердыня,
пропадешь в ней ни за грош.

Ты дождешься многих бед,
ты погибнешь в этих спорах —
ты не выдумаешь порох,
а создашь велосипед!..

— Ну, конечно, — говорю,-
это знают даже дети —
было все уже на свете,
все бывало, — говорю.

Но позвольте мне любить,
а писать еще тем паче,
так —
а все-таки иначе,
так —
а все же не совсем.

Пусть останутся при мне
эта мука и томленье,
это странное стремленье
быть всегда самим собой!..

И опять звучит в ушах
нескончаемое это —
было, было уже где-то,
кто-то так уже писал!

Я б мог сказать:
— Как сорок тысяч братьев!..-
Я б мог вскричать:
— Сильней всего на свете!..-
Я мог бы повторить:
— Дороже жизни!.. — .
Но чей-то голос
вкрадчиво и тихо
нашептывает мне,
напоминая,
как мало можно выразить словами,
а это все —
слова, слова, слова…

И все-таки
всей грешной моей плотью,
душою всею,
клеточкою каждой,
всем существом моим
ежеминутно
не я,
но тот,
во мне живущий кто-то,
опять кричит:

— Как сорок тысяч братьев!..-
и вопиет:

— Сильней всего на свете!..-
едва ли не навзрыд:

— Дороже жизни!..-
но к этому язык мой непричастен,
но все это —
помимо моей воли,
но все это —
не говоря ни слова
и даже звука не произнося.

Я, побывавший там, где вы не бывали,
я, повидавший то, чего вы не видали,
я, уже т а м стоявший одной ногою,
я говорю вам — жизнь все равно прекрасна.

Да, говорю я, жизнь все равно прекрасна,
даже когда трудна и когда опасна,
даже когда несносна, почти ужасна —
жизнь, говорю я, жизнь все равно прекрасна.

Вот оглянусь назад — далека дорога.
Вот погляжу вперед — впереди немного.
Что же там позади? Города и страны.
Женщины были — Жанны, Марии, Анны.
Дружба была и верность. Вражда и злоба.
Комья земли стучали о крышку гроба.
Старец Харон над темною той рекою
ласково так помахивал мне рукою —
дескать, иди сюда, ничего не бойся, .
вот, дескать, лодочка, сядем, мол, да поедем.

Как я цеплялся жадно за каждый кустик!
Как я ногтями в землю впивался эту!
Нет, повторял в беспамятстве, не поеду!
Здесь, говорил я, здесь хочу оставаться!