Олег Ладыженский - Мост над океаном

* * *

Тех, кого считают сильным,

Почему-то не жалеют:

Дескать, жалость унижает,

Дескать, жалость ни к чему.

Им положена гитара,

Да еще пустой троллейбус,

Да еще… А впрочем, хватит,

Слишком много одному.

Те, кого считают сильным,

По привычке зубы сжали,

По привычке смотрят прямо

На любой пристрастный суд.

Слабым вдвое тяжелее –

Им нести чужую жалость,

Да еще… А впрочем, хватит –

А не то не донесут.

Мальчики взрослеют, вырастают,

В угол их давно уже не ставят,

Надоело им играть в войну.

Начитавшись Брэдбери и Кларка,

Мальчики беседуют о кварках

И глядят в ночных аллеях парков

На большую желтую луну.

Мальчикам не занимать силенок,

Мальчики выходят из пеленок,

Мальчикам ветров набат соленый

Нужен в пресной жизни городской –

Им необходима доля риска,

Как вчера нужна была ириска,

И порой в глазах мелькает искрой

Предвкушенье зрелости мужской.

* * *

Нет людей неинтересных –

Скучных, равнодушных, пресных,

Слишком глупых, слишком честных,

Не было и нет.

Это просто мы ослепли

Роемся в холодном пепле,

Ищем: океан ли, степь ли?

Россыпь ли планет?..

Я не умею петь, как Паваротти,

И не умею пить, как дядя Сеня,

Я не мастак на скользком повороте

Сиять улыбкой, будто день весенний,

Моя нога короче, чем Ван Дамма,

А нос длиннее, чем Ален Делона,

И если дама в полном смысле дама,

Меня она изгонит из салона.

Живу взахлеб, нелепо, торопясь,

Убитый и убийца, Брут и Цезарь…

А Клото нить не успевает прясть,

Лахесис – проследить, Атропос – резать.

* * *

Боль – серебряный голубь.

Клюв его ярко-алый,

В черной бусине глаза –

Ночь, бессонница, бред.

В ране он копошится,

Тихо, томно воркуя,

Боль – серебряный голубь.

Не люблю голубей.

* * *

Сгорело имя.

Живу с изъяном.

Беда.

Пожар.

Чужих – своими.

Врагов – друзьями.

Не ем с ножа.

Бью – холостыми.

Вослед – не взглянем.

Дыра – в холсте.

Сгорело имя.

Я безымянен.

Я – ваша тень.

Без имени –

Ни слова в простоте.

Пожар.

А жаль…

* * *

Воздастся по вере,

В молитве и в блуде.

Пускай вы не звери,

Но разве мы люди?

Вы – были.

Мы – будем.

Вы – стены и будни.

Мы – праздник и двери.

Деревья плыли в фейерверк

Искусника-дождя,

А день распался и померк

Немного погодя,

И вечер встал на пьедестал,-

Но праздника он не застал

И в реку кинулся с моста,

Чтоб глупой гибелью вождя

Закончился четверг.

Когда умирает один поэт,

Одной песней в мире становится меньше,

Одной звездой в небе становится меньше,

Одним безумьем под небом становится меньше,

И становится меньше в полях и долинах

На один скромный цветок весной.

В этом, пожалуй, есть свой пафос,

Но нет утешенья.

Только песни звучат, сотрясая горы,

И звезды в небе не иссякают,

И рассудка под небом не стало больше

За счет сокращенья числа безумцев,

А цветы в долинах смеются над вечностью,

И хохочут над вечностью цветы в полях.

В этом тоже, наверное, есть свой пафос,

Но мало смысла.

Я не умею делать мудрые выводы,

Иначе я бы радовался великой радостью,

Поэтому я радуюсь просто так,

А выводы оставляю вам.

Зачем я делаю то, что делаю,

И то, чего можно было не делать,

И то, что сделали бы другие,

И то, о чем пожалею вскоре,

И всякое прочее, имя коему –

Легион?

Зачем я мучаюсь тем, чем мучаюсь,

И тем, что пыль, ерунда, пустяковина,

И тем еще, что серьезней вечности,

Костлявой вечности с улыбкой черепа,

И тем, смешным, но смешным для избранных,

И всяким мучаюсь, имя коему –

Легион?

Зачем я вздорен, тщеславен, мелок,

Талантлив, весел, печален и радостен,

Зачем прекрасен, зачем уродлив,

Зачем танцую в юдоли скорби,

И раздражаю случайных зрителей,

Имя которым, как ни крути –

Легион?

Зачем я спрашиваю, если не хочу,

Чтобы мне однажды ответили?

Лежит человек, сну доверясь,

Лежит тяжело, как строка.

Лучом, перерубленным дверью,

Упала, повисла рука.

А вена похожа отчасти

На чей-то неначатый путь,

И тихо в районе запястья,

Как цель, пробивается пульс.

Трамвай пустой, трамвай ночной

Идет себе сквозь снег,

Как будто вновь проводит Ной

По хлябям свой ковчег,

И светофора яркий зов,

Прорвавший хлопьев строй,

Мелькнет в окошечке часов

Рубиновой зарей.

Небо режется

красным,

Но останется

синим,

Небо грезится

страстным,

Но достанется –

сильным.

В вагоне пахло грязными носками

И пивом. День стоял, как часовой.

В окне пейзаж, нарезанный кусками,

Устал быть лесом, но не стал Москвой, –

Кармен! Пляши на стыках хабанеру,

Тираня рельсы гневом кастаньет!

Цыганская любовь – была и нет,

И бык настигнет гордого тореро,

Как поезд настигает горизонт,

Отвергнутый капризною грозой.

Привет, апрельская зима!

Удар холодного циклона,

Идя под бритвенным наклоном,

Вспорол деревья и дома

Стрелою снежной Аполлона,

Когда бог мчит –

Скорей! скорее! –

В свинцовый рай Гипербореи.

О, краткосрочность холодов!

Теснит их солнце, топчут люди.

Пломбиром на весеннем блюде –

Беззвучный плач гонимых льдов,

Пассажи баховских прелюдий.

Но смолк орган

В тиши собора,

И снег растаял у забора.

Мороз не страшен, а смешон,

Как дьявол на подмостках фарса

Смешон и профилем, и фасом,

И надвигает капюшон,

Дабы из тьмы суровым басом

Пугнуть народ.

Народ в восторге

И в ожиданьи майских оргий.

А на трамвайной остановке

Фонарь, слепой и одинокий,

Свивая время в тонкий жгут,

Всё ждет, когда его зажгут.

Дерись, моя любовь,

Дерись за нас обоих,

За суету сует,

За пламя на мостах,

За ржавое пятно

На выцветших обоях,

За все, что я не смог,

За все, чем я не стал.

И старая любовь

С трудом влезает в латы,

Берет щербатый меч

И ржавое копьё,

Ржет из последних сил

Твой Росинант крылатый,

А кажется – труба

Воинственно поёт.

Ах, старая любовь!

Ах, бесконечный бой!

А шарик Окуджавы,

Как прежде, голубой…