Сергей Остапенко - Ритуал [litres]

Потом я узнавал на стенах греческий, латынь, угадывал славянские «черты и ризы», клубящуюся арабскую вязь и строгость готических шрифтов. Надписи перемежались щедрыми россыпями христианских и сатанинских знаков, а в византийском многоцветии камня и росписях икон были запечатлены далеко не святые лики. Я миновал каменные «витражи», испещренные чернушной рыцарской геральдикой, достиг «стендов» с атрибутикой тайных обществ Нового времени, и к концу галереи, «смакуя» превзошедшие все прежнее по количеству крови и танатофилии описания сложных, насквозь промрачневших церемоний неведомых магических практик, погрузился уже в глубочайший невроз. Похоже, я был первым представителем своего поколения, который получил допуск в эту уникальную концентрированную энциклопедию античеловеческой культуры, проиллюстрированную отборными образцами, не доступными ни единому специалисту, музею или институту. Зачем хозяева этого места устроили эту галерею психических пыток, я так и не понял, зато с гордостью отметил, что обладаю кучей бесполезных на практике, но занимательных познаний.

Тем не менее моя эрудиция ничем не помогла мне, когда коридор кончился и предо мной предстали три двери, с виду совершенно одинаковые. И, как полагается по закону сказочного жанра, на подобающем месте красовался трухлявый шест с полуистлевшим указателем. Гласил он следующее:

«Налево пойдешь – смерть быструю найдешь,

Но будут недолгими муки твои и стенанья.

Направо пойдешь – подольше проживешь,

Но также продлишь и жестоки страданья.

А прямо пойдешь – покой обретешь,

Уютнее места нигде не найдешь!»

Пригвожденный непрерывным потоком дерьма, лившегося на мою голову с того момента, как я пошел по нужде, я совсем позабыл об амулете. Но теперь, когда я хватился своего покровителя, на шее его не было. Видимо, где-то я его посеял, во время своих злоключений. Расстроившись и обругав себя растяпой, я стал решать, что делать дальше. Назад, в зубы собак, возвращаться не было смысла. Ждать здесь у моря погоды, без еды, питья, без человеческого общества и всякой надежды, нравилось мне еще меньше. Оставалось избрать одну из дверей и пройти через все, что может за ней оказаться. Куда же пойти? Глупый вопрос.

Иногда уходят не для того, чтобы куда-то попасть, а для того, чтобы откуда-то убраться. Я собирался в поход за надеждой. Хотя, какая тут надежда? Оставь ее, родимую, всяк, сюда входящий.

Я приложил ухо к правой двери и быстро отскочил, получив колоссальный стресс. За дверью на одной пронзительной, выходящей за пределы человеческих возможностей восприятия, ноте, был слышен неистовый крик страдающей живой плоти, вопль безнадежности, одиночества и непреходящего ужаса. К левой двери я попросту побоялся подходить. И так все ясно. Оставался один вариант. Ничего не скажешь, очень демократичная система, потрясающий спектр возможностей. Кстати, а кто поручится, что надписи не лгут? Измученный мультивиртуальностью окружающего мира, мой организм не дал себе труда оценить такую вероятность, и меня понесло на новые приключения.

– На долю свою уповаю, – прошептал я, держась за ручку двери. – Есть ли там, на небесах, или не знаю уж где, хоть кто-то, кто за нас, а не против нас? И если есть, то нужен ли я тебе? Верю, что если ты не гад, то убережешь меня и спасешь, а если тебя нет или ты гад, то и мне жить не стоит.

Вознеся это недоразумение, как молитву, я открыл дверь и, трусливо пригибаясь, вошел. Темень, непроглядный мрак, ни огонька. Приступ малодушия погнал было меня назад, но пальцы ухватили только воздух. Снова законы Вселенной, словно резвясь, сыграли со мной злую шутку. Я понял, что если уж сделал шаг в выбранном направлении, то нужно идти до конца, не останавливаясь и не обсасывая гипотетические упущенные возможности, отсеченные оккамовой бритвой принятого решения. И я побрел куда глаза глядят, то бишь во тьму, и по мере того, как мои шаги в никуда становились все тверже, пространство вокруг меня забрезжило светом.

Я свернул в боковое ответвление и выбрался в пещеру, где навстречу друг другу росли, словно оплавленные конусообразные свечи, бесчисленные нагромождения сталактитов и сталагмитов. В вибрирующих от мириад падающих капель, в замысловатых сырых недрах огромной пустой ниши, отвоеванной водой и временем у монолитной массы известняка, я увидел человеческое лицо, замурованное под коркой солевых напластований. Так и есть: кто-то, словно муха в янтаре, был заключен внутри сталагмита. Разум говорил, что зримое очами – абсурд, но иррациональное стремление вызволить перстное существо, душу живую из беды победило.

Под белесыми наплывами полупрозрачной массы, похожей на сахарную глазурь, зияли две пропасти боли, два невыносимо живых зрачка, моливших о помощи. Это не походило на оптический эффект, они действительно были наполнены биением жизни. Пленник пещеры обездвижил под панцирем многолетних отложений взвеси, содержащейся в жидкости, скапливавшейся под сводами пещеры и стекавшей вниз. Как такое могло быть возможно? Я не задавался таким вопросом, когда первым попавшимся под руку булыжником попытался сбить с головы «скульптуры» мучнистую глазурь.

Камень соскальзывал с гладкой мокрой поверхности; прочный налет не желал поддаваться. Мое рубило сорвалось с виска изваяния, миг – и удар в плечо начисто отшиб руку. Хлынула кровь; внутри трепыхались пульсирующие артерии и сокращающиеся от неукротимой боли обрывки мышц. Тягучей каплей клейстера повис кончик костного мозга.

В могучем припадке гемофобии я отпрянул от человека и отбросил камень. Булыжник угодил прямо в заиндевевшее солью лицо. Отвалилась левая часть нижней скулы, и из освобожденной утробы пленника вырвался душераздирающий вой. С остальной части лица соль, сначала покрывшаяся паутинной сеткой трещин, от крика осыпалась. Я узнал это лицо. Под каркасом известковых отложений был замурован Александр Юдин.

– Жя ште-е-е?! – орал он. Он спрашивал, за что я причинил ему новые страдания, но недостача части ротовой полости не позволяла ему передавать слова чисто. Кровь вперемешку со слюной с клокотанием и свистом вырывалась из покалеченного рта при каждом выдохе.

Когда я понял, что совершил, под сводами пещеры раздался еще один вопль, не менее страшный. Я попытался приставить руку на место, но от моих прикосновений Саня развалился на кровоточащие куски и рассыпался по полу. Только в месиве кишок, из которого шел пар, нелепо дергался остов позвоночника.

Не переставая кричать, я бросился вон из пещеры в кромешную темноту, спотыкаясь, падая, стряхивая налипшие на окровавленные руки пыль и камешки. «Это, наверное, сон», – утешала меня часть психики, не успевшая свихнуться. Я немного успокоился и, совершенно изможденный, поплелся дальше. На сетчатке глаз упорно держался образ умирающего Сани. Впереди туннеля был свет, позади – тьма. Куда бы я ни повернул голову, впереди всегда оказывался свет, а сзади сочная темнота. И в направлении взгляда всегда был открытый путь. Даже если миг назад руки ощущали сбоку шершавость стен, стоило мне повернуть голову, как я понимал, что туннель на самом деле ведет именно сюда. И свет манил.