Сергей Остапенко - Ритуал [litres]

Устав от бессильных и бесплодных попыток привести мир в нормальное состояние, я рухнул на колени и принялся молотить кулаками по холодному безответному камню. Когда я выдохся и поднял глаза, передо мной была ниша, высеченная в скале, а в нише, припорошенная пылью, в побитой молью и временем плащанице, оплетенная паучьими сетями, стояла фигура с лицом, скрытым серыми пеленами. Дрожа, я потянулся к ней и словно завороженный, давясь от панического ужаса и зловония, принялся разматывать бинты, заранее зная, что вряд ли выживу, когда открою лицо.

Мало-помалу я сорвал большую часть тряпок, пропитанных погребальным составом, и отступил с трясущимися коленками, дергающимся от спазмов животом и остекленевшими выпученными глазами. Мумия приподняла веки и задорно подмигнула. Старушечье лицо, тронутое тлением, все в морщинах и миазмах, принадлежало Тане. Только глаза, незабываемые голубые глаза сияли по-прежнему молодо.

Пальцы Татьяны, постаревшей лет на двести, томно убрали назад прядь грязно-седых жестких волос. Сморщенные, впалые из-за отсутствия зубов губы приоткрылись и игриво прошамкали:

– Хочешь меня?

Шок поверг меня на пол. Отталкиваясь локтями и ногами от ледяного камня, я попятился назад. Лицо мое сковала гримаса высочайшего отвращения. Как назло, я неосторожно задел мумию, и она рухнула на меня, накрыв высохшими кистями плечи, а ртом впившись в щеку. Голубой глаз был так близко, что я свободно мог пощекотать его своими ресницами.

– Сережка. – ворковали губы. – А ты все это делал ради меня? А чем я тебе больше всего нравлюсь?

Я отбросил от себя полуистлевший труп и на четвереньках пополз прочь. Голова старухи шмякнулась о стену, глаза выпали и покатились по полу. Один я разлущил рукою, пытаясь подняться.

– Мы убегаем? – осведомилась мумия и попыталась удержать мою ногу.

Она была легкой, и я без труда волочил тело за собой. Потом все же освободился от цепкой хватки и вновь побежал, задыхаясь от усталости и эмоционального истощения. Кажется, меня снова тошнило. Я долго бежал по нескончаемому туннелю, наедине со своим одиночеством и буйным безумием. Безумие ждало, когда я перестану сопротивляться его напору, открою кингстоны и впущу на просторы тонущего корабля сознания, как океанскую воду.

Смертельная усталость снова свалила меня с ног спустя некоторое время. Я очнулся в новом участке подземного лабиринта. Здесь стены выглядели так, словно были прорыты в земле гигантскими червями. Мигающий свет исходил из подвешенных у потолка плошек с жиром. Фитили чадили и распространяли кругом себя длинные чешуйчатые струйки черного смрада. Я обхватил руками колени, отдышался, дождался, пока уймется нервная дрожь, выбросил из головы мысли о немедленном самоубийстве, разбив лоб о стену. Огляделся. Теперь идти можно было куда хочешь. Или никуда не идти. Я выбрал первое. Мне казалось, что я куда-то опаздываю, и потому жутко спешил, несмотря на неописуемую усталость. Ужас отступил, деревянные мышцы лица размякли, и кровь снова стала согревать мои застывшие щеки. Тяжелей всего было справиться с неизбывной, больше похожей на боль тоскливой тревогой. Я боялся не только умереть, но и сойти с ума, причинить себе вред, остаться здесь навеки наедине со своей тревогой. Но резервы душевных сил находились, и я продолжал бороться.

– Прямо пойдешь – покой обретешь, уютнее места нигде не найдешь, – бесчисленное количество раз бубнил я, как будто эта фраза была магической формулой близкого и полного избавления от всех напастей. При этом выбирал из возможных ответвлений всегда боковые. Да уж, хорошее место для покоя и отдыха. Уютный ад.

Время остановилось, так как не происходило никаких изменений, пространство сжалось до размеров бесконечно похожего на все прочие отрезка подземелья, материя стала зыбкой и ненадежной, как отражение луны в колодце. Ад потихоньку просачивался в меня, и его создания бесплотными фантомами носились над водами моего опустошенного мозга.

Пасмурное марево извилистых нор лабиринта вычитало из моей жизни минуту за минутой, час за часом, шаг за шагом. Мертвенный свет лампад высекал из меня тени одну за другой. Когда я, тупо сверля взглядом утрамбованную землю, проходил под очередной плошкой, из меня рождалась чахлая коротенькая тень. По мере того как я, стиснув зубы и сжав руки за спиной в замок, удалялся, меряя туннель широкими шагами отчаяния, тень росла, крепла, удлинялась, постепенно светлела и, отжив свое, умирала, рассеиваясь в вечных подземных сумерках. Так я отразил бессчетное количество поколений теней, еще менее долговечных, чем бабочки-однодневки. Иногда я обращал внимание на четкие следы, идущие мне навстречу. Быть может, это были мои следы, а может, и нет. Чаще я ступал по девственно-нетронутой, рыхлой, словно пограничная контрольно-следовая полоса, земле туннеля. В голову лезли всякие картинки, не то чтобы всегда мрачные, но безнадежно нелепые и бессмысленные. Крутились в ушах застрявшие и не переваренные мозгом обрывки диалогов, интонации, бесполезные сведения. Я хотел спать, безумно. Властный зов тела, истосковавшегося по благотворному забвению сна, был, казалось, неукротим, но недремлющий страж, беспокойно ворочающийся в клубке измочаленных, чувствительных, словно сигнальная проволока нервов, не дал бы мне этого сделать ни при каких условиях. Этот страж был страхом параноика. Я давал себе ясный, отредактированный этим страхом отчет, что если я усну хоть ненадолго, то никогда уже не смогу собрать воедино лоскуты своего искромсанного «Я», не смогу сохранить свою личность и уберечься от сумасшествия. Я еще держался, не поглощенный одиночеством и безнадежностью до конца, но ведь прошло только несколько часов этой пытки, и я не питал иллюзий насчет того, что смогу протянуть достаточно долго. Кто-то из великих как-то заметил, что суть философской концепции – Дао – есть результат вычитания вселенной из самой себя. И в этом чертовом муравейнике, который я исходил вдоль и поперек, чтобы не сойти с ума, я впервые по-настоящему задумался над утверждением богопрофессора Вритрина, или воплощения демона Вритры, если угодно, о том, что Я и «Я» – вещи похожие, но не идентичные. Сколько времени прошло с момента, когда Юдин провозгласил свой злополучный тост, а из меня все вычитают, вычитают. Когда же останется голый каркас, неделимый остаток, который я смело смогу назвать собой? Стоит ли что-то за этими речевыми фигурами, или же вся эта словесная требуха существует только в языке, бесконечных семантических переливаниях из пустого в порожнее? Инстинкт самосохранения требовал верить, что верно первое. Должен во мне быть стержень, на котором держится все прочее. Я захотел отыскать его, но потом испуганно оставил эту затею. Я испугался, что тогда та невидимая вездесущая мразь, которая надо мной без конца измывается, обнаружив точку опоры, вдруг разом навалится на этот рычаг и вывернет мои корни из бытия, как ненужный сорняк. Лучше пусть все и дальше пребывает в тумане, неопределенное, неназванное, непознанное. Так проще поддерживать иллюзию безопасности. Поэтому лучше не спать. А то вдруг во сне похитят мою ось, и я распадусь, как колесо, лишенное самого главного, на бесполезные спицы и обод.