Сергей Остапенко - Ритуал [litres]

Он мог бы и не произносить этого вслух. Кажется, я стал догадываться, что происходит, и это выразилось, прежде всего, в том, что я интуитивно стал понимать, что означали слова, которые мне довелось услышать в этом странном мире. И все равно я не мог отпустить его так просто. Ведь это.

Значит, ОН такой? Неужели он все же услышал? Или я выдаю желаемое за действительное? Все так буднично, просто. Ни тебе громов и молний, ни трубных гласов, ни горящих-говорящих кустов.

– Погоди! – почти крикнул я.

Он обернулся, и мы встретились взглядами.

– Чем еще я могу послужить тебе сейчас?

Я, стесняясь своих слов, казавшихся глупыми и неуместными, прошептал, так до конца и не уверенный в том, что мой вопрос придется по адресу:

– Всегда хотел спросить, а почему Бог оставил нас такими… почему не сделал совершенными, как он сам?

– А чем же он, по-твоему, все время занимается? – улыбнулся незнакомец.

Я не удержался и тоже улыбнулся. Теперь я знал, что падать ниц и бить поклоны точно не нужно.

– Я не Гандхарва, да?

Он сделал удивленное выражение лица:

– А кто это?

И тут же снова улыбнулся, давая понять, что он, конечно, в курсе всего, и на то, что меня волнует, он, естественно, тоже знает ответ.

– Этот мир однажды уйдет, и все, что в нем было, тоже. И это слово забудут, как и многое из того, за что когда-то лили кровь и разбивали судьбы.

– Понятно. Хотя, признаться, даже немного жаль. Я всегда хотел. Ну, достичь просветления, что ли… сделать что-то такое, из ряда вон выходящее.

– Это не важно. Главное – не впасть в промрачнение. А то есть целые ордена промрачневших. Далеко не тайные. Они у всех на виду и наперебой утверждают, что знают обо мне все. Иногда я даже не могу определить, наивность это или наглость. Ты же не из их числа?

– Стараюсь.

– Я знаю.

– Ты уходишь? Спешишь, да?

– Еще бы.

И, упреждая мой следующий вопрос, будто прочитав мысли, рассмеялся:

– От обезьяны – не от обезьяны. Можно ненароком подумать, что от обезьяны людям вести родословную выгоднее, чтобы оправдывать свои пороки животными предками. А насчет воскресения мертвых… я сейчас вплотную занимаюсь этим вопросом. Вот ты, например, за малым не мертвец был!

– Спасибо! – сказал я.

– Доброго тебе!

Не знаю, на что отвлеклось мое внимание, но он как-то неприметно, без всяких эффектов исчез, попросту растворился в трех шагах от меня. А я остался в недоумении: мираж это был или реальность, плод моего затуманенного страданиями мозга или что-то еще. Впрочем, меня эти тонкости напрочь перестали волновать. Я подумал, что похожую растерянность, наверное, чувствовал Моисей после разговора с ангелом, говорящим из пламенеющего терна, а еще, наверное, ученики Христа, когда тело умершего вроде бы Учителя явилось в их деморализованное утратой утро живым, говорило с ними, учило их, утешало, поглощая на равных с ними рыбу и мед. Люди по-разному реагируют на подобные вторжения в их жизнь. Кто-то, как Иона, навеки войдет в историю, притчею во языцех, а кто-то станет выдающимся пророком или апостолом. Тайна касалась их судеб, вынуждая учиться жить дальше с тем откровением, которое они получили. Каждый решал для себя эту проблему по-своему. Вот и мне, видимо, придется.

Пока я обалдело глядел в след истаявшему призраку, внезапно вспомнил, что так и не спросил, как именно туда, на ту сторону, перебраться. Родина была почти рядом, но пропасть сводила эту близость на нет. Походкой инвалида я прошаркал к самому краешку, где в замешательстве остановился, глядя вниз. И чуть было не отправился на самое дно, так как чудом уцепившийся за склон ствол дерева, о который я опирался, особо сильным порывом ветра все-таки вывернуло, и он стал крениться как раз в сторону пропасти. Я с максимальной резвостью, на которую был способен, отскочил, а мощная сосна, которая настолько радикально укрепилась на склоне, что разрушила корнями собственное гнездовище, рухнула. Корни древнего дерева обнажились, вытряхивая в провал пропасти камни и грунт, скрежет разрезал предутреннюю нестойкую тишину, а крона описала полукруг и, ударившись о противоположный склон, несколько раз спружинила. С открытым от изумления ртом я следил, как ее раз за разом подбрасывало в воздух. Амплитуда движений становилась все меньше, но, к сожалению, с каждым подскоком корни дерева все дальше съезжали в пропасть.

Наконец, все устаканилось, ствол, провисший над пропастью, перестало лихорадить, а ветер, словно убедившись, что дело сделано, окончательно удалился из этого участка.

Я с опаской подобрался к вывороченным корням и попытался оценить, насколько надежно сосна закрепилась на склонах в качестве моста. В принципе, никто не поручился бы, что исполин останется висеть точно так же в течение обозримой вечности, но никто не стал бы утверждать и обратное. Все зависело от капризов Эолова хозяйства и случайности. Ну а мне было понятно и еще кое-что: то, что произошло, – одновременно и знак, и подарок для меня, которым грех не воспользоваться, потому как другого шанса у меня просто не будет. Небо не так уж часто идет нам навстречу, поэтому в данном случае упрекать его в недостаточной лояльности было бы не только не корректно, но и опасно для жизни.

Я осторожно, так, словно это не древесина, а какой-то студень, попробовал корень рукой. Материальный. Оценил толщину ствола и его устойчивость. Спокойно можно пройти. Да, вполне спокойно, если бы он лежал на земле, а не провис в воздухе над пропастью глубиной в сотню метров. Если использовать специфический юмор одного из моих приятелей, то лучше всего мои ощущения выразила бы его тирада о болезненно сжавшемся сфинктере. Ну, боюсь я высоты, боюсь. Что я, один такой? Парадокс бревна, вот как это называется. Явление, изученное наукой.

Я постоял немного в нерешительности, обливаясь липким потом. Затем возмущение и злость от собственной трусости и немощи стали столь велики, что, взяв топор в зубы, я, покряхтывая от боли, вцепился в дерево, обхватил ствол ногами и, подтягиваясь одной рукой, пополз.

Определяющим шагом к освобождению от условностей телесного существования во время инициации или мистерии является преодоление некоторого порога, за которым все окружающее, все происходящее, а в конечном счете и себя самого, со всеми болями и радостями, начинаешь воспринимать отстраненно. Цели, к которым стремился ранее со всей наличной неистовостью души, сметаются как мусор куда-то на задний двор сознания. Исчезает прежняя истеричность в принятии решений, в оценках людей и событий. Появляется чувство глубокой «параллельности» всего сущего данному моменту, который растягивается и вмещает в себя все Время. Не то чтобы пропадали эмоции или желание жить. Напротив, существование обретает некий новый вкус и цвет. Только его конечность перестает восприниматься как трагедия, а несбывшиеся мечты и непрерывная цепь страданий становятся банальней, понятней, и как-то ближе, роднее, чем прежде. Вскоре обычные люди перестают понимать тебя. Они привыкли к тому, что точка отсчета может находиться либо в них самих, либо в предметах, которым они поклоняются. А так как твоя точка отсчета при ближнем сканировании не обнаруживается, это нарушает их устоявшуюся систему координат. Они пытаются заставить тебя кружиться по общепринятой орбите, словно Юпитер астероиды. Но поздно. Ты в недоступной их тяготению плоскости, и только ты сам видишь тот Центр, вокруг которого одиноко вращаешься. Только потом ты начинаешь видеть, что на самом деле ты не так уж одинок, что рядом с тобой рукописи древних веков, камни, запах полевых цветов, журчание ручьев и множество людей, которых ты никогда не знал, но очень близких тебе по духу. Но до наступления этого момента еще далеко, и начало новой жизни предстает в сумрачных тонах.