Владимир Проценко - Успеть на войну [СИ]

Прости, подумал я мысленно обращаясь к убитому, и стал разгибать окоченевшие пальцы с автомата, затем перевернув его на спину, отцепил два брезентовых подсумка с магазинами и гранатную сумку с четырьмя гранатами от гранатомета, одна из них оказалась осколочно-зажигательная ГОЗ-2. Кое-как закрепив это богатство под импровизированным маскхалатом и взяв в левую руку автомат в правую веревку с прикрепленной плащ-палаткой, я пополз к выбранной мной ранее воронке. Первое тело, лежавшее перед воронкой, принадлежало адъютанту старшего батальона. [18] Так до 1945 г. называлась должность начальника штаба батальона. Снаряд разорвался перед ним и он лежал на спине головой обращенной к нашим окопам во взлохмаченной по всей длине осколками шинели и обезображенным лицом. Здесь я ничем помочь не мог, нужно ползти к воронке, там еще один лежит и вроде тоже кто-то. Когда я подполз к воронке, увидел в ней раненого комбата с перевязанной бинтами головой и руками, рядом с воронкой лежал убитый санитар с медицинской сумкой на боку и размотанным бинтом в руках. Как только я дотронулся до комбата, проверяя жив он или нет, он тут же открыл глаза. И не узнавая меня, хриплым голосом спросил.

— Ты кто?

— Свой я.

— Вода есть, "свой"?

Молча отстегнув фляжку с водкой, поднес к его губам, это ему сейчас нужнее, чем вода, дождавшись пока он сделает несколько глотков, так же молча убрал флягу и стал подтаскивать плащ-палатку.

— Слышишь, боец? — комбат попытался приподняться, опершись на перевязанные руки, но охнув завалился на бок с каким-то рычащим стоном.

Вот блин, он сейчас все свои раны разбередит, кровью изойдет, не надо ему сейчас шевелиться, и так путь в наши окопы неблизкий.

— Потерпи, комбат, сейчас я тебя вытащу, ты только не шевелись, — подтянув плащ-палатку и вытащив простынь, чтобы накрыть комбата когда буду тащить его из воронки, я ухватился за ворот его шинели, как он вдруг дернул головой и хриплым голосом остановил меня.

— Стой боец, стой, — закашлявшись, он сплюнул на снег розовым сгустком и продолжил. — Что там батальон, прорвал оборону, где он сейчас, почему не слышно стрельбы, где комиссар?

— А нет комиссара, — со злостью ответил я. — Нет и батальона, все легли там, возле дотов.

— Как легли? Ты что такое говоришь? Ты кто? Ты враг! — он лежа попытался пнуть меня ногой, но нога только вяло ткнулось в край воронки и снова зашелся в кашле.

— Я тот самый артист, который несколько часов назад развлекал тебя и твой батальон со своим ансамблем и которого ты пригласил на НП посмотреть как героически ты поведешь батальон в атаку, а теперь пытаюсь собрать то, что уцелело от батальона. Ну а кто из нас враг, пускай в НКВД решают.

Пока я все это говорил, Фурцев смотрел на меня сначала зло, а по мере осмысливания взгляд поменялся на затравленный.

— Я выполнял приказ о наступлении, я не виноват что приданный гаубичный дивизион и танковая рота не успели к началу атаки, а приказ о наступлении я выполнил, — капитан говорил все это тихо, тусклым голосом, как бы выталкивая слова из себя, понимая, что оправдывается передо мной.

— Конечно, ты выполнял только приказ, а подумать не пытался? Даже я знаю, что при прибытии на место новой дислокации ты обязан произвести разведку, если нужно, разведку боем для выявления слабых мест в обороне и огневых точек противника. Для того, чтобы когда подойдут артиллерия и танки, передать им координаты этих огневых точек для уничтожения при наступлении. Ты же положил весь батальон, триста пацанов у которых не будет завтра, не будет уже никогда детей, внуков и сам их род прервался из-за твоей некомпетентной дурости, об их матерях и отцах я лучше промолчу.

Говоря все это ему, я одновременно укутал комбата простынею и с последними словами выдернул его из воронки, возможно из-за резкого рывка он потерял сознание, ну и хрен с ним, мне проще будет укладывать его на брезент. Перевернув бесчувственного комбата на расстеленный брезент и крепко привязав, я пополз к нашим окопам, подтягивая за собой на веревке раненого. Что-то долго я ползаю тут, уже темнеть начало хотя сейчас около четырех часов, нужно торопиться, жалко, разбил свои часы, где, хоть убей не помню. Выбрав направление на подбитый броневик, я надеялся по его колее быстрее добраться до своих. По колее легче мне тащить комбата будет, да и корпус броневика прикроет немного от финских пулеметов – постреливают, падлы. Доползя до сгоревшего броневика воняющего жженой резиной, каленым металлом и еще какой-то химией и затянув комбата в колею, решил немного передохнуть, а то чувствую, могу не доползти, тут правда осталось метров сто, ну так и я уже наверное все триста туда обратно прополз. Мокрый весь, вплоть до нижнего белья и усталость навалилась, хочется свернуться в калачик и покемарить. Сейчас еще пару минут отдохну и нужно ползти, а то расслаблюсь и останусь здесь с комбатом в виде замороженных тушек напоминанием для других о том, что сон на снегу это плохо. А что там с комбатом, наверное нужно ему еще пару глотков влить, это я мокрый, а он с утра на морозе раненый в воронке пролежал. Подтянув тюк с комбатом к себе вплотную и откинув простыню с головы сначала прислушался, дышит он или я зря его тащил. Да нет, вон пар изо рта поднимается, живой. Отстегнув флягу и отвинтив пробку, поднес горлышко к его губам.

— Эй, комбат, на, глотни немного, согреешься. — стал тормошить его я.

— А-а-а, это ты, артист, — прошептал он.

— На, хлебни, — поднеся горлышко фляги к губам, дождался пары глотательных движений убрал флягу со словами. — Сейчас дальше поползем, осталось метров сто и мы у своих.

— Подожди, — он закашлялся, отдышавшись, с хрипом продолжил. — Послушай, нельзя мне к своим, виноват я, ты правильно все говорил. Я виноват в гибели батальона, хотел отличиться, доказать кому-то, что достоин на большее, чем быть просто комбатом, славы захотелось, — он опять закашлялся, теперь кашель был какой-то захлебывающийся с минуту он успокаивался затем продолжил. — Ты не тащи меня, здесь оставь с моим батальоном, или пристрели, я сам не могу, рук ниже локтей совсем не чувствую. Помоги, артист,

Я лежал рядом и думал, вот лежит человек осознавший свои ошибки, совесть у него проснулась, не хочет он возвращаться и смотреть в глаза выжившим, просит помочь уйти, искупить так сказать свою вину пулей. Вроде нужно помочь, пожалеть, избавить его от страданий, от угрызения совести, от допросов в НКВД. Но, если я его сейчас не вытащу, не сдам особистам, не доведу дело до трибунала, а пожалею и пристрелю, то возможно какой-нибудь другой комбат Фурцев пошлет свой батальон в лобовую на пулеметы ради своих амбиций и желания получить награду. И плевать ему на горе матерей, отцов, жен, плачущих над полученными похоронками. Ничего не ответив комбату, я молча поправил простынь, ухватился за веревку, закрепленную на плащ-палатке и пополз к нашим окопам, подтягивая комбата. Еще дважды я останавливался на отдых, пока не дополз до окопа, и два бойца помогли мне в него спуститься, усадили, аккуратно прислонив к стенке, потому что стоять я не мог, ноги от слабости подгибались. Следом втянули комбата.