Владимир Поселягин - Комсомолец. Осназовец. Коммандос (сборник)

– Микола. Микола Приходько, пан начальник, – ответил я на украинском, подобострастно глядя на него.

– Русский знаешь? – спросил он, поморщившись.

«Видать, не здешний, раз украинского не знает», – мелькнула у меня мысль, и, кивнув, я ответил:

– Говорю немного.

– Документ есть?

– Как не быть, пан начальник, – кивнул я и достал аусвайс. Этот уже был ненастоящий, его сварганили спецы у нас в Центре, да и я немного доработал.

– О, из Ровно, я смотрю, – пробормотал он, изу чив документ, и, вернув, спросил: – Куда идешь и по какой надобности?

– В Луцк иду, на подработки.

– Понятно. Садись, подвезу немного.

Много или немного, но половину времени он мне сократил. Пока мы ехали, я рассказывал, как провел ночь на опушке леса с двумя лихими парнями. Те рассказывали про лешего, что чудил тут до войны. Закинутый крючок попал на благодатную почву.

– Слышал, а как же. Было такое дело, тут, говорят, целые отряды лесных братьев пропадали. А сейчас наоборот, те, кто их ловил, в леса ушел, а те, кого ловили, из лесов вышли и ловят первых. Вот такая вот хитрость судьбы.

– Партизаны, что ли? – уточнил я.

– Да какие они партизаны, бандиты и есть. Вон, шестерых полицейских из соседнего села убили, подперли двери поленьями и подожгли. Сгорели. Да стреляют еще из засад. Тут недавно у немцев отряд по явился, лихо работает, повывел немного бандитов, но еще постреливают. Потом у города увидишь виселицы, где они висят, если не сняли, конечно.

– Понятно, – протянул я.

Когда мы доехали до поворота и полицейский, высадив меня, свернул к селу, куда ему нужно было, я только сплюнул и зашагал дальше. По пути я зашел в одну из деревень, где купил полкаравая хлеба и немного домашней еды, в основном вареной картошки. Соль у меня была.

Сама дорога, похоже, у немцев была не особо популярной, за все время пути меня обогнал всего лишь один грузовик, да и то наш «ЗИС», да пара мотоциклистов-одиночек. А так народу хватало, кто к Луцку шел, кто от него. Последние километры я сам пристроился позади довольно большой группы молодежи с узлами и даже чемоданами и с ними дошел до города. Пост у въезда в город меня даже не проверил, как и остальных подростков, так и попал внутрь. Кстати, полицай не соврал, было шесть виселиц, все занятые.

Вошел в город я где-то часа в три дня, спасибо тому полицейскому, пешком позже бы добрался, и, шагая по улицам и поглядывая вокруг, направился на рынок, надеясь, что он еще на месте.

Он даже вполне нормально работал. Прогуливаясь по рядам, я не забывал поглядывать вокруг. Было опасение, что меня могут опознать, но я надвинул кепку на глаза и ходил с поджатыми губами. Это немного изменило черты лица, и в глаза я не бросался.

Заметив у другого входа на рынок продавцов собак, я пробормотал:

– Да быть такого не может!

У входа на том же месте стояла корзина, рядом с которой сидела знакомая немецкая овчарка, а рядом разговаривала с другими продавцами ее хозяйка. Это были мать и старая хозяйка моего Шмеля.

Заглядевшись, я столкнулся с девицей. Извинился перед ней, на всякий случай проверив карманы – все было на месте, и направился к собачнице.

– Здравствуйте.

Та обернулась и, на миг прищурившись, кивнула. Узнала.

– Вы, кажется, у меня уже брали кобелька. В прошлом году, да?

– У вас хорошая память, – кивнул я. – Отличный был пес, ни разу не пожалел, что взял его. Потерял я его. Убили.

– Жалко, – закручинилась та.

– Он погиб, как настоящий пес. Защищая хозяина, то есть меня, – немного успокоил я ее и, присев у корзины, посмотрел на Лейлу, по очереди поглаживая трех щенков. – Я смотрю, вы снова щенков вынесли на продажу? Кто папа?

– Тот же, с соседней улицы. Лейла у меня умница, но с характером, только с ним вяжется.

– Понятно, – пробормотал я, осматривая щенков. Все трое были кобельками. – Девочек нет?

– Было две, но их забрали, парнишки остались.

Давая нюхать свою ладонь, я играл с ними, отслеживая реакцию. Самым игривым оказался тот, что был потемнее. Приподняв его, я открыл щенку пасть и осмотрел. У этого щенка нёбо было темнее, чем у Шмеля, значит, по окрасу он тоже будет темнее. Посмотрев в глаза и не обнаружив мути, я положил его на изгиб локтя и, поглаживая, спросил у хозяйки:

– Этого беру, я уже не могу без четвероногого друга. Он не предаст… Почем?

– Двадцать марок, – сказала та.

– Прилично, я бы даже сказал очень, но согласен, – кивнул я и, достав пачку оккупационных марок, сунул ее хозяйке.

– Тут больше, – посмотрела та на меня большими глазами.

– Это спасибо за Шмеля, купите Лейле чего-нибудь вкусненького. Это будут мои извинения за сына. Он был очень хорошим другом.

Чувствуя, что у меня вот-вот набухнут влагой ресницы, я извинился и направился вглубь рынка, поглаживая щенка и глядя, что продают на прилавках. Тут я услышал, как разговаривают две женщины, и, остановившись, прислушался. Они обсуждали очередной сбор молодежи, которую отвозят на подработки в Германию. Я сперва ушам своим не поверил, тряхнул головой, но нет, не ослышался, именно на подработки, а не в рабство. Правда чуть позже непонятность прояснилась, оказывается, у местной администрации очень хорошо построена реклама в этом деле. Похоже, у них были купленные подростки, которые якобы вернулись из Германии после полугода работ и ходят, сыплют деньгами. Отчего добровольцев было даже с избытком.

– Извините, что подслушал ваш разговор, но я просто не мог пройти мимо. Вы не ошиблись, в Германию отправляют именно на подработки?

– Да, юноша, берут не старше семнадцати лет, – обернулась ко мне одна женщина.

– Но я точно знаю, что отправляются они не на заработки, а в рабство, я три дня назад разговаривал со свидетельницей из-под Ровно, она все подробно и рассказала.

– Как-как? – заинтересовалась вторая.

– Она сбежала от хозяина, тогда из лагеря военнопленных бежало несколько бойцов и взяли ее с собой, они прошли через всю Польшу, повезло им, и тут она уже сама добралась до родной деревни. Забилась в сарай и ни с кем разговаривать не хочет, боится и дрожит. Только мать к себе подпускала. Недавно она немного отошла, и вот что рассказала. Их погрузили в теплушки и как скот повезли в Германию. Народу в теплушках было столько, что даже сидеть не могли, только стоять, спали стоя, облокачиваясь друг на друга. В туалет выходить не давали, делали под себя, не кормили, но воду давали. Когда они прибыли на место, город Мюнхеном называется, их выгнали и под дулами винтовок погнали на речку мыться. Потом на рынок, и там сотрудник местной администрации устроил аукцион, продавая их, как скот, фермерам, да и просто в слуги. Один паренек понимал немецкий и, слушая, переводил остальным. Так что она знает, что там было. Ее с еще тремя девочками продали одному разводчику свиней. За непослушание – плети, за недобрый взгляд – плети, жили в скотнике на соломе и лето и зиму. Сын хозяина ее на второй день изнасиловал, потом других, на жалобы – плети. Пыталась бежать с другой девочкой. Так фермер поднял соседей, и они их нашли. Я ее спину видел, там живого места не было. Так она и работала на них, не платили, да и кормили не особо сытно. Дважды беременела, но не донашивала, из-за побоев сбрасывала. Так этим летом к ним красноармейцы заглянули, убили хозяина и сына, после чего пошли в сторону Польши. Эта девочка ушла с ними, другие остались, боялись расправы. Забили их так, что они даже двигаться без приказа теперь не могут. Та девочка с бойцами не в одну ферму заглянула и видела везде одно и то же. Рабы для них все, кого привозят с Украины и России, бесправные рабы. А те, кто тут ходит и красуется, уверен, там даже и не были.