Михаил Тырин - Самоволка

Наконец телу досталось тепло. Степан, не расслабляясь, сгребал с пола все, что могло гореть, – щепки, бумажки, обрывки пакетов.

Через пару минут он перестал дрожать. И мозги заработали лучше.

Нужно было выйти на улицу – там тоже валялись обломки веток. Кстати, и ружье стоило бы разобрать – деревянный приклад должен хорошо гореть. Еще надо растопить снега – отравленный спиртным организм требовал воды. И вообще выпить горячего сейчас совсем не вредно…

Экспедиция на улицу за новой партией топлива повергла Степана в уныние. Без верхней одежды он выдержал там не больше минуты. Свитер и теплый полукомбинезон не спасали.

Мороз был просто убийственный, он моментально выстудил тело и заставил трястись. Даже рот было страшно открыть – казалось, зубы от холода начнут трескаться.

Удалось собрать кое-каких дров, но совсем немного. Пришлось скорей возвращаться к печке, отогреваться, бросать в нее непослушными трясущимися руками ветки и куски коры.

Все сгорало пугающе быстро. Приклад ружья Степан решил приберечь на потом, как последний резерв.

Едва перестав трястись, снова выскочил на улицу. Собранные ветки уместились в пучок размером с обычный веник. И сгорит эта мелочь очень быстро…

Ничего, главное сейчас – прогреть помещение.

Степан задумался о том островке, куда вчера ходил за дровами. Уж там-то веток и обломков было достаточно, прямо на снегу валяются, и большие, и маленькие.

Триста метров в один конец, без одежды… Допустим, бегом можно добраться за минуту. Хотя по снегу – вряд ли. Обратно, с грузом, – больше. И еще какое-то время собирать дрова – никак не меньше минуты.

Без куртки, без шапки можно вымерзнуть так, что уши захрустят и отвалятся. А уж заболеть – раз плюнуть. Воспаление легких было бы заключительным актом этой грустной пьесы.

Думай, думай!

В кружке еще оставалась водка. Можно сделать глоток, придя с мороза, – поможет быстро согреться. Или растереться? Или лучше простой кипяток?

А что дальше? Так и мотаться на островок, пока ноги не отвалятся от усталости и голода?

Нужно решать проблему радикально, потому что шанс дождаться тут еще каких-то людей – ничтожен.

Ветки прогорали. Вздохнув, Степан положил в печку половинку ружья. Лак на прикладе тихо затрещал, соприкоснувшись с углями.

Начали приходить какие-то мысли, но все они были глупыми, можно сказать – бредовыми.

Например, Степан обдумывал, можно ли сообразить что-то вроде одежды из хвойных веток.

Потом вдруг пришла идея – набрать на островке длинных веток и связать сани. На них уложить камни и разжечь костер. И дров запасти. Получится передвижная печка-грелка.

Можно будет тащить сани, а когда мороз становится невыносимым – греться у печки, подкармливая ее ветками.

Степан даже вскочил и попытался угольком на стене изобразить чертеж всей этой конструкции, но тут же с досадой махнул рукой – глупость это, идиотизм чистой воды. Нереально… Ведь неизвестно даже, куда ему идти.

Приклад ружья и в самом деле хорошо горел. Пожалуй, минут двадцать тепла он даст. А это – двадцать минут жизни.

Степан собрался с духом и снова выскочил на улицу в поисках топлива. Увы, теперь он собрал совсем жалкую горстку щепочек. Не стоило и морозиться ради этого.

Печка горела все слабее. И Степан уже физически ощущал, как отступивший было холод вновь подкрадывается, смыкает захват, из которого нет выхода, только смерть.

Неужели совсем нет выхода?

Степан все ближе двигался к печке, а на мозги давили мысли, от которых хотелось выть. Все меньше тепла, все меньше времени, все ближе ледяное дыхание с улицы. И самое страшное – ничего с этим нельзя поделать, ровным счетом ничего. Только ждать смерти.

«Суки, – шептал Степан. – За что? Разве кого-то обидел или не то сказал? Нельзя же так, по-изуверски…»

Он понимал, что его просто использовали. Поставили в упряжку на самом трудном участке пути. А как идти осталось немного – бросили.

Но почему? Лишний свидетель, чужой человек? А что он такого видел? Те самые снаряды в ящиках? Да плевать Степан на них хотел, он к брату шел.

Хотелось плакать от досады и бессилия. Даже особой злости не было на Расула и его людей – у них свои резоны. Ничего личного, как говорится…

Печка больше не горела, только светились угли. Степан согревал около них руки, а спиной уже чувствовал холод. Скоро он займет всю эту небольшую комнатку, станет здесь хозяином. И поглотит маленького беспомощного человечка, превратив его в часть себя – в мертвую холодную ледышку.

Это несправедливо. Так просто не может быть.

Вот и последний уголек погас. Печка еще хранила какое-то тепло, и Степан прижался к ней, положил на нее голову. Потом перевернулся, чтобы погреть спину.

Вспомнилась Людка. Такая домашняя, теплая, уютная. Прижаться бы к ней, утопить лицо в груди, вдохнуть ее запах…

Ледяной воздух волнами касался лица – робко, осторожно, словно пробовал, готов ли этот едва шевелящийся организм стать частью безмолвия.

«Где ты, Борька, – думал Степан. – Знал бы ты, в какую беду я попал, – прибежал бы на помощь. Тысячи километров бы пересек за один час, нашел бы способ. Появился бы тут – бодрый, озорной, веселый. Посмеялся бы надо мной. Отогрел, накормил, увез туда, где тепло и безопасно… Где ты, Борька?»

На улице что-то размеренно заскрипело. Потом вдруг грохнула дверь, в проеме обозначилась человеческая фигура.

Степан мысленно усмехнулся. Вот и первые галлюцинации. Сейчас станет тепло, придут волшебные видения, ощущение счастья. Потом – смерть.

Но тепло не стало. Вместо этого прозвучал сиплый усталый голос:

– Эх… глупый-глупый русский…

Второй день небо над Ривой, столицей Хеленгара, было закрыто темными косматыми облаками. Шел нескончаемый дождь, сделавший мир серым и потухшим. Далекие гудки паровозов напоминали грустные крики огромных животных, промокших и замерзших.

А по блестящей мокрой брусчатке у стен дворца, несмотря на дождь, шагали в парадной форме отряды королевской гвардии. Согласно уставу, ежемесячный гвардейский парад могло отменить только одно обстоятельство – война.

Войны сейчас не было. И даже не намечалось. Рослые подтянутые солдаты маршировали сквозь дождь, крепко держа винтовки перед собой.

Геральд-министр Дориан Умбар на правах министра второй статьи занимал второй ряд на трибуне среди лиц, принимающих парад. Он стоял под навесом, глядя через головы седовласых ссутуленных государственных мужей.

Дориан завидовал. Но не этим старцам, к которым обязан был почтительно обращаться «ваше полновластие». Он завидовал гвардейцем. Он сам хотел бы так идти во главе колонны, в лиловом или изумрудном мундире, сквозь дождь, снег, огонь – что угодно.