Василий Панфилов - Без Веры…

Копья солнечных лучей, пробиваясь через прозрачные щиты оконных стёкол, вонзаются нам в головы, вызывая головокружения и приступы удушья, дурноты и обмороки. Тишину нарушает лишь сопенье гимназистов, поскрипывание пёрышек да бумажный шелест.

Ползающая по окну большая муха, перезимовавшая зиму, иногда начинает биться о прозрачное стекло с громким жужжанием. Отвлекает это просто необыкновенно, но учителю, Францу Иосифовичу, нет до наших страданий никакого дела. Он спокойно листает страницы какого-то справочника на немецком, поглядывая изредка на нас поверх страниц и вновь погружаясь в чтение.

Экзамены за четвёртый класс далеко не так сложны, как выпускные, однако же и вовсе уж простыми их не назовёшь. В этом году дирекция выдала нам для сочинения два листа под расписку: для черновика и для беловика. Всё, как и положено, с печатями.

По окончанию нужно будет сдать оба листа, и если закончил раньше положенного времени, Франц Иосифович поставит о том соответствующую отметку. Правда, времени у нас всего два часа, а не пять, как у выпускников, да и сочинение мы пишем в обычном классе, а не в зале, где парты расставлены не ближе чем на четыре аршина и ходит несколько наблюдателей.

Но впрочем, радоваться особо нечему, экзамены за четвёртый класс читаются "репетицией" выпускных, и своя сермяжная правда в этом есть. Четыре класса гимназии считаются вполне серьёзным образованием.

Например, после успешной сдачи экзаменов можно поступить в юнкерские классы, если возраст уже подходящий. Принимают туда фактически всех, и большая часть обучающихся приходится не на дворян и разночинцев, а на мещан и крестьян, едва окончивших церковноприходскую школу.

По прошествии двух лет, получив звание прапорщика, новоявленный офицер выходит на службу и может расти в званиях аж до штабс-капитана. Впрочем, хватает примеров, когда такие недоучки вполне успешно росли на службе до самых высоких чинов.

Да собственно, как может быть иначе, если большая часть офицерства Российской Империи и состоит из выходцев из юнкерских классов!? Притом, как не трудно догадаться, в своей основе не из потомственного дворянства.

Можно поступить письмоводителем на службу, хотя это и не даёт классного чина. Но по происшествии двух-трёх лет службы, экзамены на классный чин сдать несложно, экзаменаторы к таким претендентам весьма снисходительны.

Можно… да много чего можно! Но у нас это редкость, мало кто бросает учёбу после четвёртого класса. Гимназия наша не то чтобы изобилует титулованными Фамилиями и наследниками купеческих династий, но и не вовсе уж из заштатных.

Педагоги балансируют между желанием догнать и перегнать, и вольнодумным фрондёрством. Впрочем, в рамках, весьма и весьма нешироких. Они прежде всего чиновники и при поступлении на службу подписывают соответствующие документы, обязующие их быть религиозными, лояльными и верными престолу. Ну и не участвовать ни в какой в политической деятельности, если только это не поддержка официального курса Империи.

"– Душно…" – я украдкой расстегнул верхнюю пуговицы гимнастёрки. Вне класса за такой вид обычно наказывают, но на уроках могут отнестись снисходительно. Всё зависит от учителя и его настроения.

Духота и жара надавили на виски, и я, поморщившись помассировал их. Тем для сочинений у нас немного и не меняются они годами, скорее даже десятилетиями. Тасуются, подобно карточной колоде, да время от времени проскакивает нечто патриотично-злободневное, но редко.

Казалось бы, с таким формально-нафталиновым подходом подготовиться несложно. Выучи несколько тем, напиши сочинения по несколько раз, да отшлифуй их полудюжиной повторений. Но нет…

Атмосфера на экзамене нервозная, гнетущая. Да плюс эта клятая вонючая духота! Я снова поймал себя на мысли, что думаю о чём угодно, но только не о сочинении.

Подозреваю, что продиктовано всё это самой искренней заботой какого-нибудь престарелого чиновника или попечителя, судящего о нуждах детей по себе и за ветхостью опасающегося сквозняков, но впрочем – ничего нового. Здесь, в этом времени, такого очень много – самые искренние благопожелания, но притом полнейшее непонимание реалий.

Радетели за народное благо судят с высоты своей колокольни, из-за чего самые благие начинания оборачиваются зубовным скрежетом опекаемых. Казалось бы, почти все чиновники были когда-то гимназистами и должны, как никто, понимать не только государственное "надо", но и чаяния и нужды детей.

Но нет! Ограничений, притом самых нелепых, у гимназистов столько, что бунтуют порой целыми гимназиями, встречая полную поддержку родителей. Постоянная опека, житие согласно Устава и мелочные, душные придирки по ничтожнейшим поводам.

"– Встреча войска, возвратившегося из похода", – мысленно повторил я, возвращаясь из философских эмпирей в унылую реальность. Перечитываю написанное, чтобы войти в колею, вспоминаю сформулированное ранее и окунаю вечно перо в чернильницу-непроливайку.

Это одна из вещей, вызывающих моё неизменное раздражение. Каллиграфия… до скрежета зубовного ненавижу! Наклон буквы, толщина линии и интервал между словами ценятся педагогами больше, чем собственно знания. Благо, почерк у меня на должном уровне…

– А-а… – послышался стон откуда-то спереди, и Федя Беляев по прозвищу "Федора Ивановна" сполз с лавки под стол. Обморок.

"– Первый пошёл!" – вылезло из подсознания, и на лицо моё вылезла кривая усмешечка.

Струков, повернувшийся на шум, принял эту усмешку за свой счёт и сглотнул, отвернувшись. Драка с его сюзереном, закончившаяся так неожиданно для окружающих, поставила меня поначалу наособицу.

Безответный тихоня, и вдруг такое! Случайная вспышка… а может быть, я просто спятил? Были и такие мнения, н-да…

Благо, я быстро прокачал ситуацию и начал действовать, примерив в общем-то близкую мне маску домашнего мальчишки, который никогда не был труслом, но всегда был слишком добрым и этаким непротивленцем. Толстовцем.

Да собственно, трусом меня и не считали, ибо трус смирился бы с ситуацией, постарался бы найти покровителя или просто вёл бы себя как сурок, который при всяком подозрении ныряет в норку. Мне же не давали ступить на этот путь книги, которые я читал запоем, да пожалуй, аристократическая гордость.

Папаша, чтоб ему икалось, со своими постоянными рассказами о величии рода, вложил в мою голову какие-то поведенческие шаблоны. И пусть я даже кривился порой от его пьяных проповедей, но повторяемые раз за разом, они всё-таки работали.

Боялся, принимал удары безропотно, но снова и снова выходил драться. Не унижался в классе, не пытался подольстится, не… словом, вёл себя по шаблонам, затверженным отчасти от папеньки, а отчасти – от Вальтера Скотта!