Дин Власов - Кривые зеркала

– Терновник. Тут, бро, со всеми так. Пока ты находишься внутри, он растёт. Причём у каждого свой, персональный. – Он хитро подмигнул. – Мой вон уже выше головы вымахал, – рука с папиросой взмахнула вверх, описав широкую дугу, видимо указывая на высоту окружавших дом кустов, которые мне были не видны. – А твой походу мелкий ещё – у некоторых вон уже так разросся, что они и из дома выйти не могут, главное, что в дом не лезет, да и хрен с ним. – Он глубоко затянулся, задержав дыхание. Где-то внутри головы я отчетливо слышал нарастающий вой тревожной сирены, но моего нового друга вся эта ситуация похоже очень веселила.

– На тюрьму смахивает, колючка по кругу.

– Бро! Ты в какой тюрьме видел, чтобы так жилось? К тому же никого здесь не держат, и в любой момент можешь уйти, если захочешь.

– Почему бы тогда не уйти?

– А куда?

– Туда, например, – я махнул в сторону светлого пятнышка, горевшего вдалеке, и сам удивился. Это светлое пятно на общем чёрном фоне было там постоянно, но почему-то я только сейчас обратил на него внимание, – кстати, что это там?

– Трамвай, – он пожал плечами, скорчив кислую рожицу и сделав очередную глубокую затяжку.

– Трамвай?

– Блин! Ну, такая большая железная штука, которая по этим, по рельсам ездит. – Точно! Та дорога, по которой я сюда пришёл – это рельсы, а там вдалеке есть трамвай, на котором можно поехать… Куда?

– И куда он едет?

– Домой, куда же ещё? – Выкуренный до самой бумаги бычок полетел в сторону. Похоже, его искренне удивляла моя тупость. Дом… В груди что-то засаднило, а в голове с бешеной скоростью замелькал калейдоскоп смутных, неуловимых образов.

– А ты почему не едешь? Через кусты не пробраться?

– Делать больше нечего! Нафига вообще отсюда уходить? Дом не дом, мне тут прикольно, понял! Тёлки, травка, выпивка. Всё, что хочешь и как хочешь. А там ещё неизвестно что. Может мне там и рад никто не будет, а здесь мне все рады. Во как. Так что ну его нафиг. А кусты ерунда, хоть сейчас через них пролезть могу, да не охота. Ладно, бро, пойду я. На вот, – он выудил из кармана шорт мятую пачку и, вытряхнув из неё новую папиросу, протянул её мне, – покури лучше, расслабься, а то гляжу, тебе всякая хрень в голову лезет.

Подтянув ноги к груди, я механически сунул папиросу за ухо. В голове царил натуральный хаос, два голоса рвали меня на части, один вопил, что это ловушка и надо скорее отсюда сваливать, другой убеждал, что никуда этот трамвай не денется, и дом тоже, можем ещё потусить, ведь здесь так здорово, когда ещё так отдохнёшь. А до трамвая этого ещё топать поди километров дцать, а значит по любому надо сил набраться!

Так я и сидел, качаясь из стороны в сторону, обхватив руками согнутые в коленях ноги, но ни один из голосов не хотел уступать, и эта пытка становилась уже совершенно невыносимой. Казалось, ещё немного и они реально разорвут меня на две половинки. Стараясь не слушать этот неумолкающий спор, я медленно поднял чье-то чужое тело на непослушные ноги и заставил его сделать шаг. Затем ещё один. И ещё…

Когда я вышел на рельсы штанины до колен были изорваны в лоскуты, кровь из множества порезов противно хлюпала в кроссовках, а пот катился по телу таким ручьями, что насквозь пропитал и футболку и остатки штанов, сброшенная кофта осталась висеть на одном из шипастых кустов. Зато голос, звавший вернуться, стал значительно слабее, и его кривые когти уже не впивались крючьями в моё тело, а беспомощно соскальзывали прочь. Хотелось, упав на шпалы, обнимать и целовать эти синие полоски, даже удивительно, как долго пришлось до них пробираться. А может за время пребывания в доме росли не только кусты, но и расстояние до дороги? Ведь когда я увидел дом, он был всего в паре-тройке метров от путей.

Я обернулся, чтобы оценить пройденное расстояние, на глаз показалось метров сто, и кофта так и висела где-то на половине пути, но вот сам дом! Он почему-то больше не сиял огнями, а выглядел теперь как вырезанный из цветного картона макет, муляж, готовый рухнуть даже от лёгкого ветерка.

Повернувшись к четко различимому маячку света, я двинулся дальше. С каждым шагом, с каждой каплей пота, упавшей на дорогу, остатки рычащего, исказившегося до неузнаваемости голоса, убеждавшего пожалеть себя и насладиться всеми удовольствиями, доступными гостям дома, становились всё тише и тише, пока не исчезли совсем. Другой же голос, призывавший скорее выбираться из опасной ловушки, убедившись в моих намерениях, торжествующе молчал. Мне были безразличны оба. Если уходя от привратника я не знал, куда собственно иду и зачем, то теперь я точно знал куда. Я, наконец, чётко понял, чего я хочу. Я хочу домой! И этот грёбаный трамвай меня туда отвезёт.

Злость была почти осязаемой, она обжигала вены, пульсировала в висках и ломала изнутри рёбра. Злость на эту грёбаную черноту, пропитавшую здесь всё и вся, на весь этот лабиринт, на урода – привратника. Злость на дом удовольствий с его кустами, исполосовавшими мне ноги, из-за чего они невыносимо зудели. Злость на укурка в шортах, за его довольную красную физиономию и за то, что он сейчас, в этот самый момент, там кайфует. Злость на трамвай, который почему-то не мог оказаться поближе, чтобы до него не нужно было столько топать. Злость на шпалы, по какой-то непонятной прихоти лежавшие на разном расстоянии друг от друга, из-за чего не получалось поймать какой-то постоянный ритм движения, часто сбивая шаг, что очень изматывало. Но самая сильная злость была на себя. На то, что ничего о себе не помню, на то, как меня вообще угораздило оказаться в таком гнилом месте. От этой злости, сводившей скулы и крошившей зубы, рябило в глазах, расцвечивая унылое однообразие ненавистного пейзажа разноцветными бликами. До нестерпимого зуда в руках хотелось что-нибудь сломать, разрушить. Хотелось бить даже этот проклятый дистиллированный воздух, лишённый какого-либо запаха, рвать его на лохмотья… Не в силах больше терпеть эту клокотавшую, разъедавшую изнутри ярость и не находя ей выхода, я остановился и заорал. Упиравшись ладонями в дрожащие колени, я орал до хрипа, до рвущей горло боли, пока крик не перешёл в какое-то утробное рычание. По щекам обильно текло что-то такое же злое, словно кислота, разъедавшая кожу.

Как же до боли обидно. Обидно, что здесь, похоже, все знали гораздо больше меня даже обо мне самом! Обидно, что кроме своего имени я пока так ничего и не узнал. До меня только сейчас дошло, что я не знаю имени ни одного человека, с которым успел здесь познакомиться (если это можно считать знакомством): ни привратника (если он человек), ни того лысого парня… Никого. Почему так? Я не догадался об этом спросить или мне было попросту безразлично, как их зовут? А может у меня вообще такая привычка, характер такой – не интересоваться никем, кроме самого себя? Может мне в принципе плевать на всех остальных? От этой мысли становилось тошно.