Андрей Бондаренко - Чукотский вестерн

– Присаживайтесь, задержанный, – любезно предложил лысый и тут же представился: – Капитан государственной безопасности Курчавый, Пётр Петрович.

– Бывает, – автоматически прокомментировал Ник, осторожно присаживаясь на краешек стула. Гитару прислонил к ближайшей книжной полке.

– Хамить изволим, – подытожил Курчавый, внимательно разглядывая Ника.

Глаза у капитана были умные, а взгляд цепкий, с насмешливым прищуром.

– Да нет, даже и не думал. Само вырвалось, – признался Ник. – Смешно просто: лысый – но Курчавый. А я – Иванов Николай Андреевич, восьмидесятого года рождения.

– Тысяча восемьсот восьмидесятого года? – уточнил Курчавый.

Ник благоразумно промолчал.

– Ясно, – нахмурился капитан, записывая что-то на листе бумаги, предварительно обмакнув перьевую ручку в солидную чернильницу. – Иванов Николай Андреевич, восьмидесятого года рождения. Парашютист?

– Парашютист, – обреченно подтвердил Ник.

– Лейтенант Красной Армии?

– Лейтенант.

Про то, что он лейтенант, но запаса, да и армия уже давно вовсе и не «Красная», Ник, помня совет Профессора, уточнять не стал.

Курчавый отложил перо в сторону и уставился на допрашиваемого тяжёлым взглядом.

Помолчали.

Капитан достал из толстой папки, лежавшей перед ним, небольшую фотографию, щелчком отправив её через стол, спросил небрежно:

– Узнаёте?

С фотографии на Ника смотрел полноватый блондин возрастом немного «за пятьдесят», с шикарным волнистым чубом. Мужчина широко улыбался, демонстрируя наличие нескольких металлических, а может, и золотых зубов.

Было что-то знакомое в его лице. Нос, например. У Ника такой же – с лёгкой горбинкой, да и волосы – того же колера.

– Нет, – повертев фотографию перед глазами, сказал Ник. – Не знаю имени этого человека. Может, и встречались с ним. Но где, когда? Не могу вспомнить.

– Вот, это и странно, – задумчиво протянул Курчавый. – На фотографии – Иванов Николай Андреевич, тысяча восемьсот восьмидесятого года рождения, парашютист, лейтенант Красной Армии. Помимо прочего – выпивоха и разгильдяй. Не уволен в отставку только благодаря своим прошлым заслугам. Герой Гражданской войны, как-никак…. Может быть, вы его племянник, брат? Уговорили родственника на подмену, прыгнули с парашютом вместо него, чтобы потом было чем хвастать перед девчонками? А?

Ник только головой помотал отрицательно.

Капитан напористо продолжил:

– Ещё одна странность. В помещении части, где парашютисты переодевались в тот день, нашли странную записку. Почерк лейтенанта Иванова уверенно подтверждён экспертизой.

Курчавый порылся в своей объёмистой папке, нашёл нужную бумажку и прочёл – громко, с выражением, как будто даже радуясь чему-то:

– В моей смерти прошу винить только меня. Совесть заела совсем. Мой донос годичной давности на майора Егорова – сплошная ложь. По сильной пьянке написал. Егорова расстреляли, его жену отправили в лагерь, дочку – в детский дом. Ухожу, не буду за кольцо дёргать! Прощайте, друзья! Да здравствует товарищ Сталин и мировая революция!

Капитан ещё говорил что-то, но Ник его не слушал, размышлял лихорадочно: «Вот оно в чём дело, совпало всё: ФИО, число, месяц, суть произошедшего, только вот разница – в семьдесят лет. Путаница какая-то случилась в этом туннеле: не иначе, тутошний Иванов тоже в последний момент передумал умирать, дёрнул все-таки за кольцо. Такие вот дела, блин туннельный…».

Ник очнулся от раздумий сугубо по причине очень холодной воды, текущей по его затылку вниз, прямо за шиворот комбинезона. Это добрый и заботливый капитан НКВД налил ему на голову водички из стандартного пузатого графина.

– Спасибо большое, – вежливо поблагодарил Ник.

– Не стоит, – небрежно отмахнулся Курчавый, усаживаясь обратно на своё место.

Опять занялся содержимым своей папки, старательно перебирая многочисленные бумажки.

– Нашёл. Из этой справки следует, что у лейтенанта Иванова Николая Андреевича имеется только один родственник из ныне живущих. А именно: сводный брат, младший, двадцати семи лет от роду, Никита Андреевич Иванов, беспартийный, студент четвёртого курса славного Ленинградского Горного института. Что, попались, любезный Никита Андреевич? Вы же в камере всем представлялись «Ником»? Ник – Никита? Будете дальше отпираться?

Ник действительно был немного огорошен. Непонятные совпадения продолжались: дело в том что и он, в своё время, учился в ЛГИ, правда, отчислен был за неуспеваемость. Что характерно, именно с четвёртого курса.

– Будем резюмировать, – покладисто предложил капитан. – Что там у вас с братом случилось, почему вы вместо него прыгали, мне неважно. Ваши дела. Если Николай Андреевич объявится, поговорим с ним отдельно. Пока мы займёмся вашей участью. Не возражаете, мон шер?

Ник энергично, даже с энтузиазмом покивал головой. Действительно, пора как-то определяться. Расстреляют? Не расстреляют? А если не расстреляют, то – что тогда, собственно?

Курчавый со вкусом закурил мятую беломорину, выпустил к потолку несколько идеальных колец и продолжил:

– На лицо – попытка вредительства, раз. Парашют – военное имущество. Любой штатский, эксплуатирующий без соответственного разрешения военное оборудование, есть вредитель. Ясно? Далее, имеет место быть идеологическая диверсия, это два. В каком виде вы на праздничном военном смотре появились? Что это – за Соса-Сола такая?

– Кока-Кола, – поправил Ник. – Это напиток такой американский, на наш квас похожий.

– Видите! – капитан картинно поднял вверх указательный палец. – Американский! Весь советский народ очередную годовщину Великой Октябрьской Социалистической Революции празднует, а вы, в это время, пропагандируете напиток буржуазный. Это наглость, милостивый государь. Однозначно, пятьдесят восьмая статья, однозначно. И не спорьте со мной.

– Да я случайно комбинезон этот надел, – заканючил Ник. – Первый, что под руку подвернулся, честное слово…

– Отсутствие мозгов не освобождает от ответственности, – милостиво пошутил Курчавый. – Случайно, не случайно, это значения не имеет. Факт фактом остаётся: пропагандировал идеологически чуждый напиток, и точка. Да, а вот ещё анекдоты эти, что вы в камере рассказывать изволили. Однозначно, пятьдесят восьмая! Как это у вас там про Польшу? Расскажите-ка, не стесняйтесь. Да ладно, не похожи вы на юную гимназистку, право…, – и прикрикнул уже: – Рассказывай, голодранец!

– Первые годы после революции, – монотонно забубнил Ник, уставившись в пол. – Столица из Петрограда переехала в Москву. Надо было что-то делать, столичный статус демонстрировать миру. Решили провести выставку художников современных, из тех, которые революцию приняли безоговорочно. Огляделись, а художников-то стоящих – под рукой и нет. Кто за границу уехал, кого шлёпнули в общей массе, в горячке процесса, так сказать. Один только художник Петров-Водкин по Красной Площади разгуливает, довольный жизнью и собою. Как же иначе, с такой-то знатной фамилией? С такой фамилией и не тронет никто, постесняется. Ну, разве только по беспределу если. Вызвали Петрова-Водкина в ЧК, задачу обозначили: за неделю нарисовать сто новых картин. Покочевряжился Водкин вначале, но объяснили ему доходчиво – о целях, задачах и последствиях его отказа, он и согласился. За неделю не сто картин нарисовал, а целых двести. Проходит в Манеже выставка, народу приехало – не сосчитать. И делегация красных латышских стрелков пожаловала, с товарищем Лацисом во главе. Идут по залам, важные такие, что-то записывают в специальных блокнотах. Подвёл их экскурсовод к одной картине, «Ленин в Польше» называется. На берегу озера – шалаш, из шалаша торчат две пары ног.