Андрей Посняков - Корсар с Севера

Лил дождь, беспросветный и нудный, всю ночь напролет, не переставая. Крупные тяжелые капли колотили по крышам, прогоняли с улиц редких припозднившихся прохожих, превращали в хлюпающую грязь тянущиеся вдоль городской стены огороды. В эту ночь, темную и ненастную, стражники на башнях старательно кутались в плащи, укрываясь от порывов промозглого ветра. Такой ветер обычно бывает поздней осенью, в ноябре, когда сыплется с неба не поймешь что — то ли холодный дождь, то ли мокрый снег, а скорее — и то и другое сразу. Но то — осенью… А сейчас на дворе стоял май, хоть и не очень-то теплый здесь, в северных новгородских краях, да уж и не такой, чтоб со снегом.

— Вот уж послал черт погодку, а, дядько Кузьма?! — обернувшись к напарнику, выругался воротный сторож — молодой круглолицый парень в коротковатой кольчужке и островерхом шлеме. Брызги дождя скатывались по шлему прямо за шиворот парню, и тот то и дело морщился, передергивая плечами. Второй стражник, Кузьма — высохший пожилой мужик с реденькой бородкой и длинными вислыми усами, — отвернувшись от ветра, буркнул в ответ что-то неразборчивое, видимо, согласен был, что подобную погодку только черт и посылает. Поверх кольчуги у Кузьмы — длинный крашенный черникой плащ из плотной дерюги, в небольшой плетеной баклажке у пояса плескалась медовуха.

— Славенский конец сла-а-авен! — еле слышно донеслось с Петровской башни, скрытой пеленой дождя и ночной тьмою.

— Сла-а-вен! — тут же подхватили соседи — с башни шестистенной, что в сотне шагов от Кузьмы с напарником.

— Плотницкий сла-а-вен! — откликнулся круглолицый — не спим, мол, — дождался, когда донесся ответ от соседей слева — с башни, что на самом берегу Волхова, обернувшись, подмигнул:

— Угостил бы медком, дядько Кузьма.

Вислоусый Кузьма широко, зевнул, перекрестился и, стряхнув с бороды капли, нехотя протянул баклагу:

— Пей, Онуфрий. Да только смотри, три глотка, не боле! Место у нас беспокойное, не то что у этих. — Он махнул рукой влево, в сторону Волховской башни.

Местечко им действительно досталось то еще! Бойкое, если не сказать больше. Большая четырехстенная башня, на которой несли службу Кузьма с Онуфрием, была проезжей — выходила воротами за городскую стену, к большой дороге, что извивалась меж лесов да болот по правому берегу Волхова. С той стороны много кто мог пожаловать. И хитроватый костромской купец, и тихвинский богомолец в рясе, и приказчик новгородского архиепископа, и московский служилый человек. Последних, после поражения новгородцев у реки Шелони, расплодилось в Новгороде куда как много! Шныряли туда-сюда по Торгу, что-то вынюхивали, нос свой совали в дела новгородские, советовали — имели на то право по договору Коростынскому. По тому же договору выплачивал Новгород Москве контрибуцию, шестнадцать тысяч серебром — деньги немалые. Ну, деньги у новгородцев водились, Бог даст — выплатят, а вот то, что уж слишком нахально московиты в их дела лезли, многим не по нраву было.

— Хорош медок у тебя, дядько Кузьма, — крякнув, похвалил Онуфрий. — Поди, женка варила?

— Свояченица… Ну, хорош хлобыстать, до утра-то, чай, долго.

— Стой-ка, дядько! — вдруг насторожился Онуфрий. — Чу! Вроде как кричит кто?

— Да кому там кричать-то?

Свесившись за ограждение башни, Кузьма глянул вниз:

— Есть кто тут аль нет?

— Я, милостивец! Монах из обители Дымской.

— Черт вас, монахов, по ночам носит! Ну и сиди теперь, утра дожидайся.

— Правильно, дядько Кузьма! — Онуфрию, как и Кузьме, не очень-то хотелось отворять тяжелые, скользкие от дождя ворота. Утром-то, Бог даст, перестанет дождище…

— Спаси, милостивец, — жалобно загнусавил монах, — и так весь промок до нитки. Хоть за деньгу пусти.

— А ты молись чаще, отче, — хохотнул Онуфрий, — а то ходит вас здесь ночами, аки…

— Ну-ка, помолчи, паря, — прервал Кузьма. — Эй, отче! Ты про какую деньгу сейчас помянул — про московскую али про новгородскую?

— А какая тебе любезней?

Стражники переглянулись.

— Ну что, отворяете ворота? Не то сейчас к пристани пойду.

— Да погоди ты… Вон, спускаемся уже.

Заплатив стражникам, монах — юркий плюгавистый мужичонка с бегающими глазами — натянул на голову плащ, наброшенный поверх рясы, и скрылся в дождливой тьме. Он прошел по Славне, чуть задержался у поворота на Ильинскую улицу. Постоял, поглядел куда-то и нехорошо усмехнулся.

— Ужо, посчитаемся теперь с тобою, — злобно прошептал он, — посчитаемся.

Пройдя по Славне, монах свернул на Пробойную. Шел смело, не опасаясь. Выбежавший из поворота на Рогатицу шпынь хотел уж махнуть кистенем, пришибить дурного монаха. Да тот обернулся вовремя… И тать ночной вдруг ощерился, словно увидал отца родного. Убрав кистень, поклонился приветливо — видно, знавал когда-то монаха. Да и монаха ли?

Сговорившись, дальше вдвоем пошли, лишь у Федоровского ручья расстались. Тать на Московскую дорогу пошел, через мостик, промышлять дальше, али в корчму к Явдохе, а монах к боярской усадьбе свернул, заколотил в ворота. На дворе зашлись в лае цепные псы, кто-то из дворовых слуг пробежал, грузно топая по дубовым плахам…

— Кого там черт принес?

— Открывай поскорей, пес! К господину Матоне от московских людей посланец…

Под шум дождя хорошо спалось на перине, что постелена была на втором этаже недавно выстроенного дома, посреди просторного двора, вымощенного деревянными плашками. Кроме дома, на усадьбе находился амбар, баня, конюшня и — у самого частокола — росли яблоньки-подростки. Небольшая была усадьба, да уютная. И ограду имела мощную. По двору два злых кобеля бегали, а в надвратной башенке особый человек сидел — видно, лихих людей опасался хозяин или лишних любопытных взглядов.

Плашки на дворе выложены хитро — в центре, у крыльца, чуть выше, у ограды пониже, чтобы луж не было. Предусмотрительность по новгородской погоде не лишняя. Дождевая вода ручьями скатывалась к частоколу, в желоб из крепкого ясеня, оттуда, через небольшое отверстие, вытекала на Ильинскую улицу в специальную канавку, ну а уж из нее — в Волхов. У многих в Новгороде такие приспособления на дворах были — потому и не гнили особо строения, долго, веками, стояли.

Ворочался на перине хозяин — светловолосый, с кудрявой модной бородкой и родинкой на левой щеке. Не сказать, чтоб уж очень молод, но и далеко не стар. Ворочался он, длинные волосы разметав, может, сон какой нехороший снился?