Тамара Вепрецкая - Сантрелья

Вскоре вызвал отца к себе князь Святослав для великого похода на Болгарию Дунайскую да на Царьград. И оставил отец воевод своих оборонять город наш и тиунов своих управлять землями. И не было его несколько лет. Матушка плакала украдкой, думала, сгинул он со дружиною княжеской, как сгинул в том походе и сам великий князь Святослав Игоревич, сложил головушку свою буйную. Подкараулили князя печенеги у порогов днепровских да и расправились со дружиною малочисленной, не в честном бою, а хитростию да коварством. Но батюшка вернулся и долгое время оставался со своей семьей.

И пришли после гибели великого князя на землю русскую смута и безнаказанность. Молодые еще сыновья князя-воина начали делить землю русскую. А меж тем люди недобрые, корыстолюбивые, к своей выгоде устремляющиеся, подстрекали молодых князей на споры и ссоры и приводили чужаков на нашу землю: то варягов со стран полночных /Полночные страны — страны севера/, а то и хуже того — печенегов ненасытных. То заигрывали, то воевали с печенегами, и совсем уже перестали они уважать русское воинство, насмехаться вздумали над русскими землями, обижать города приграничные, уводить в полон русских девушек, в рабство продавать малых детушек.

Два лета минуло, как сгинул на порогах Днепра князь-воин Святослав. Тогда и народился я на свет божий. Не единственным был дитятей я у моих родителей, но молодшим и сыном единственным. Лет с пяти-шести отец уж обучал меня делу воинскому, о секретах воинских много сказывал, на коня сажал и держаться в седле учил, лук и стрелы в руки давал, чтоб я метко стрелял. А тогда и начал княжить как великий князь над всей землею русскою младший сын великого князя-воина, Владимир Святославович. И отец снова сделался верным дружинником княжеским и меня готовил к службе будущей.

Не всегда отец наш коротал с нами дни. Часто отлучался он, призванный князьями для участия в походах славных. А коль бывал отец с нами в городе, так тоже частенько отсутствовал. Объезжал он земли, ему вверенные, утишал их жителей, вразумлял неразумных, защищал беззащитных и обиженных, наказывал виновных. А уж как возвращался отец домой, так большой праздник дома затевался. Матушка красивая и счастливая хаживала, и детишек во все самое праздничное обряжала, и на стол все самое вкусное подавала.

От роду лет семи я уж отражал с отцом набеги печенежские. Эти кочевники злые и жестокие про земли наши проведали, не боялись они теперь хазар, осмелели и к нам повадились. Это были мелкие набеги и мелочные, это были вылазки трусливые, за добычею, что плохо лежала, да за пленниками, что плохо сражались. И тогда же вновь отложились от Руси наши вятичи и поднялись на восстания, беспорядки учиняли бессовестные, противясь воле княжеской. Князь Владимир походами пошел на вятичей, и отец служил его опорою. И меня семи-восьмилетнего иногда с собою брал вятичей смирять, иногда словом ласковым, а где надо так и силою оружия.

Но угроза опять к нам с востока шла. И задумал великий наш князь поход на Булгар, дабы обезопасить рубежи, на восход солнца обращенные, да очистить от недругов речной торговый путь. В тот поход отправился и батюшка. И остались мы одни в нашем городе. Было мне в тот год верно лет одиннадцать. Я уж воем мнил себя опытным, воевода уж со мной считался да тиун за советом справлялся. Матушка гордилась мною неслыханно, и все крестила меня втихомолку. Я же русским богам поклонялся, но материнским внимал молитвам и особенно к душе мне была Богородица. В ней я матушку узнавал мою, столь же кроткую и по делам своим благую.

И набег сотворили печенеги вновь, разорили деревеньки окрестные да и к городу нашему подвигалися. Рассердило то нас несказанно. Велел я воеводе дать отпор достойный ворогу коварному. Да и сам поскакал вместе с воями. Лук звенел тетивою натянутой, только стрелы разлетались, настигая неприятеля. И в азарт я вошел, был я гордый и радостный. И Перуну уже слагал вирши благодарственные. Печенеги пустились наутек. А я все мчался за ними весело, и конь разделял духа моего состояние. И вдруг в воздухе просвистело что-то непонятное, обожгло меня ударом неожиданным и с седла меня стащило, наземь и в кусты. Конь же мой врагов догонял один. Оказалось, плеткою из седла меня вышибли, руки спутали мне бечевою надежною, рот заткнули тряпкой неприятною, поперек седла меня перекинули и куда-то прочь от дома моего поскакали.

Так попал я в полон печенежский и познал неволю мою первую. Там недолго меня продержали. И благодарение богам, не издевались надо мной, не избивали и кормили даже в сутки раз. А однажды обрядили меня во все чистое и повезли в кибитке на торжище. Я такого скопления люда торгового в жизни своей не видывал. Это людная шумела ярмарка, со всех концов света товары стекались сюда, и купцы торговали разноязыкие. Русичей я тоже здесь услыхал. Продавали они меха теплые, воск и мед предлагали желающим.

Но вот привели меня в уголок торговой площади, где торговля шла еще более бойкая, а товаром был люд живой. Стал и я таким вот товаром. А купил меня человек из синей стороны /Синяя сторона — восток/, удививший меня всей своей внешностью, а особенно одеждами. Вовсе он не помышлял покупать людей, ибо был он путешественник и описывал земель географию. Мальчугана он пожалел во мне и, не торгуясь совсем, у печенегов выкупил да и взял меня с собой в свои странствия.

Так и начался мой второй полон. Звали господина моего Муса Ибн-Шахри, был он из арабских стран. Не обижал он меня, кормил вкусно и сытно, одевал по-арабски и обучал меня языку своему. Стал я личным его прислужником, хаживал за ним, подносил питье, выполнял поручения разные. За провинности он меня наказывал плеткою слегка, но без злобы, а так, порядку для.

С ним объездил я страны синие. Побывали мы в самом пышном и людном городе, городе городов Востока — Багдаде. Ибн-Шахри приказывал мне молиться Аллаху. И когда я сносно изъяснялся уже на языке его, обучал он меня читать Коран. Так и начал я постигать мудрость восточную. Изучал я письмо арабское, изучал я науку счета и измерения. Помогал я господину своему в составлении карт тех земель и стран, что повидали мы. Переиначил он на свой манер имя мое, называя меня Сит-аль-Хур.

Любо мне жилось в доме у него. Восседать любил я на мягких ковриках, коль досуга выпадала минутка, и любоваться арабесками узорчатыми внутреннего убранства. И кружилась голова моя от изящества и воздушности форм.

Без сомнения, часто плакал я, скучая по дому родимому, но уговаривал себя, что я муж уже, познавший радость битв, и слезы лить не гоже мне. Тогда я просто тихо воздыхал, вспоминая лицо ласковое моей матушки да глазки озорные сестер моих старшеньких. Ни на минуту не допускал я сомнения, что не вечным будет полон. Верил, что смогу заслужить добром я свободу мою, или убежать смогу, коль на волю меня не выпустят.