Петр Динец - «Царствуй на славу!» Освободитель из будущего

На реплику Удэ Огюст ничего не ответил.

– Эй, Жан-Пьер, как твой суп, закипел уже? – спросил Удэ кашеварившего фузилера.

– Скоро, – ответил тот, – сейчас отрубей досыплю, и можно приступать.

– Это хорошо, – ответил Удэ, – а то у меня с утра все нутро промерзло. Эх, сейчас бы этой русской водки, а, Огюст? – спросил он. – Помнишь, как тогда, в Москве?

– Еще бы, – фыркнул тот, – ты тогда так надрался, что полковник приказал оставить тебя на три дня в карцере «для протрезвления».

– Да, славная была попойка, – мечтательно произнес Удэ. – Если бы не пожар, так я действительно просидел бы там эти три дня, а так уже назавтра выпустили, – сказал он и засмеялся сиплым, простуженным смехом.

– Водку ему, – ворчливо отозвался кашеваривший Жан-Пьер. – Ты бы лучше конины где-нибудь раздобыл, а то этого кусочка даже младенцу маловато будет, а нас здесь десяток.

– Я вот подожду, пока ты сдохнешь, и, пожалуй, тебя попробую, – оскалился Удэ. – Вон почитай уже месяц, как нормально не ели, а ты все так же упитан. – Он опять засмеялся своим лающим смехом.

Сидевшие вокруг костра заржали удачной, по их мнению, шутке. Смертью солдата не удивить, а после этого похода смерть иногда и вовсе была избавлением.

– Все, хватит зубоскалить, – строго сказал Жан-Пьер. – Варево уже закипело, так что налетайте, пока не остыло. – Сидящие вокруг костра солдаты зашевелились, подставляя кружки и миски под черпак, которым ловко орудовал кашевар. У них еще оставалось немного сухарей и галеты, которыми они разнообразили этот скудный рацион. Когда котелок опустел, Удэ облизнул свою ложку и спросил:

– Помнишь Мишеля, того усатого, который был с нами при Смоленске?

– Еще бы, – ответил Огюст. – Этот прохвост до сих пор должен мне двадцать франков.

– Ну, ты их еще долго не увидишь, – ухмыльнулся капрал, – его перевели в корпус Нея и после ранения отправили на родину.

– Наверное, теперь он по Парижу прогуливается, а мы здесь мерзнем, – пробурчал Огюст. – А откуда ты о нем узнал?

– Недавно на привале разговорился с одним гренадером. Вспоминали общих товарищей. Он мне и рассказал о Мишеле – они сражались вместе под Красным, где Мишеля ранили. Впрочем, может, это и к лучшему, а то замерз бы где-нибудь по дороге. – Удэ закончил рассказ и спросил: – А что говорит капитан?

Огюст пожал плечами и ответил:

– Нам приказано оставаться здесь, пока все не пройдут.

Удэ нахмурился.

– Половина и так здесь останется, – сказал он, указывая вниз на толпу, скопившуюся у моста. Он был прав. Люди сидели у редких костров, пытаясь хоть как-то согреться. Многие приваливались к телегам или к своим товарищам, стараясь обмануть холод. Апатия, предвестница смерти, витала в воздухе. Вдруг издалека раздались звуки выстрелов.

– Началось, – мрачно заметил капрал. Он выхватил свое ружье из пирамиды и побежал в колонну, которая строилась вокруг капитана Ожерона. Судя по отдаленному гулу, это были казаки или регулярная конница, а их лучше встречать в каре. В рассыпном строю против них много не навоюешь.

Люди внизу зашевелились, раздались крики, плач. Вскорости появились несколько всадников, которые подскакали к палатке полковника. Оказалось, что передовые части русских, из армии адмирала Чичагова, находятся в двух милях от переправы. На подходе к мостам началось столпотворение. Все пришло в движение; охранявшие переправу солдаты и кирасиры с трудом сдерживали этот натиск. Началась давка.

Гул копыт нарастал. На соседнем пригорке показалась линия всадников: их оголенные клинки поблескивали на тусклом зимнем солнце. Огюст оглянулся назад, в сторону ставшей столь далекой переправы, и последнее, что он увидел перед боем, был слегка припорошенный снегом возок императора, пересекающий мост на запад. А гул копыт все нарастал.

Рождество 1812 года я отмечал в Петербурге. Столица гудела рождественскими балами. Настроение у всех было приподнятое. Бонапарт покинул Россию: на глазах у изумленной Европы непобедимый доселе полководец фактически бежал, а его армия не существовала более.

Двадцать пятого декабря Александр издал манифест об окончании Отечественной войны. В манифесте предписывалось ежегодно, на Рождество, отмечать День Победы [1]. Прочитав манифест, я поразился, так как это очень походило на столь знакомый День Победы – 9 мая, который тоже праздновался в честь окончания Отечественной войны. И вообще, очень многое из происходящих событий напоминало мне о другой Отечественной войне – войне с немцами. В обоих случаях Россия воевала с завоевателем, покорившим большую часть Европы, и в каждом случае сначала никто не сомневался в поражении России, ибо захватчики доходили до Москвы. Но, как и сто тридцать лет спустя, страна выстояла, попросту поглотив орды завоевателей. Кстати, единственным европейским союзником в обеих войнах являлась Англия. И наконец, и сейчас, и в моем будущем русская армия, наученная кровавым опытом, превратилась в грозную силу и жандарма Европы.

Под Рождество я впервые увидел старших братьев. Александр, будучи занят военными делами, к нам не наведывался и, указывая на тревожные времена, настаивал, чтобы мы оставались в Гатчине. Впрочем, это было к лучшему. Месяц, проведенный в этом мире, не прошел для меня даром. Несмотря на память реципиента, мое поведение могло выдать меня. Не так уж это и легко 32-летнему мужику попасть в тело шестнадцатилетнего подростка царских кровей и вести себя естественно. Добавьте двести лет разницы во времени и понятиях, и вы поймете, что это практически невозможно. Даже если я помнил, с кем разговариваю, не знал, что и как говорить. А жесты? Ведь разница в характере и темпераменте влияла на мою жестикуляцию. Да и к телу реципиента еще требовалось привыкнуть. Разный возраст, рост, мускулы лица, звук голоса. Пришлось взвешивать каждое слово, делать физические упражнения и гримасничать, чтобы привыкнуть к новой оболочке. Мне очень помогло общее состояние тревоги и напряжения. Окружающие стали более рассеянны, что позволяло ссылаться на обстоятельства или уводить разговор на новости из армии.

На этой веренице торжеств я успел познакомиться со всеми мало-мальски значимыми сановниками империи. После первой беседы напряжение спало и все пошло как по маслу. Разговоры сводились к нескольким стандартным темам: о победе русского оружия, о мудрости моего брата, не желавшего вести переговоры с Наполеоном, и о прекрасном бале, на котором мы сейчас находимся. Более старые из придворных позволяли себе сказать, насколько я вырос и возмужал. Поэтому, поднаторев в светских беседах на первом балу, на остальных я чувствовал себя увереннее, сводя беседу к знакомым штампам.