Юрий Гельман - Дети радуги

– Ты, Сапожников, может быть, и умный человек, – покачал головой Дочкин, – однако дурак все же. Зачем смуту заварить пытаешься? Если что с беспорядком получится, то я тебе к твоим семи годам еще столько припаяю – до седых волос будешь в этих местах лес валить.

– Спасибо на добром слове, гражданин начальник, – тихо ответил Алексей и опустил голову.

Кто-то дергал его за рукав телогрейки.

– Перестаньте, Алексей Николаевич, – шепнул Рукавишников. – Чего вы хотите добиться от этого мурла? Себе дороже выйдет.

Сапожников кивнул. Потом тихо, для одного Игоря, добавил:

– Ничто так не податливо и гибко, как человеческий ум, но и ничто так не упрямо, как человеческая глупость.

«Странное совпадение чисел: двадцать шесть батальонов готовились к встрече этих двадцати шести эскадронов. За гребнем плато, укрываясь за батареей, английская кавалерия, построенная в тринадцать каре, по два батальона в каждом, и в две линии: семь каре на первой, шесть – на второй, взяв ружья наизготовку и целясь в то, что должно было перед ней появиться, ожидала спокойная, безмолвная, неподвижная. Она не видела кирасир, кирасиры не видели ее. Она прислушивалась к нараставшему приливу этого моря людей».

Рукавишников курил, вглядываясь в даль. Впрочем, о какой дали могла идти речь в лесу, пусть даже в зимнем лесу – черно-белом, как старая фотография? Здесь не мачтами корабельных сосен и не царапинами на белых стволах берез обозначалась глубина пространства. Здесь – квартальными столбами, расставленными через каждую сотню метров, ограничивался не только горизонт, но и вообще свобода. Здесь площадка для вырубки являлась одновременно и местом работы, и местом, где можно было порезвиться, и точкой соприкосновения мечты с реальностью.

И Рукавишников мечтал. Так – смотрел куда-то отрешенно и вслушивался в негромкий голос Профессора. Почему так вышло, как получилось – но Алексей Николаевич вдруг стал продолжать чтение «Отверженных» для него одного – вот так, взял и начал говорить. Может, ему самому это было нужно в данную минуту? Они сидели за сторожкой, с подветренной стороны. Скупое бледное солнце кое-как вскарабкалось на вершину покосившейся сосны и будто раскачивало ее своими холодными ладонями. Желтые пятна света то и дело вспыхивали на рыхлом снегу.

– А вот война… – вдруг сказал Рукавишников. – Я знаете, что подумал?

Тон его напоминал тон человека, готового открыть долгую дискуссию. Сапожников замолчал, поднял голову на Игоря.

– Вот как этот Гюго описывает момент перед сражением? Красиво, цветисто, будто сам на поле этом присутствовал. Разве не так?

– И что? – слабо усмехнулся Профессор. Он явно не ожидал от Игоря попыток литературной критики, особенно теперь.

– А то, что есть в этом какое-то величие. Война – событие грандиозное, о ней обыденным языком писать, наверное, нельзя. Обыденный язык – это статистика. Разве я не прав?

Игорь почувствовал, что заинтересовал Алексея, и теперь готов был все больше расходиться.

– Война, дорогой друг, – задумчиво ответил Алексей Николаевич, – это вообще явление по сути своей абсурдное, чуждое природе человеческой. Мы, homo sapiens, жизни свои должны исследованиям, путешествиям, искусствам и строительству посвящать. Эти навыки в нас природа-мать заложила. Война же – любая, локальная или глобальная – это, как я считаю, просто проклятие Сатаны, брошенное в мир. И как бы красиво ее не описывал писатель – тот же Гюго, или другой – война не перестает от этого быть порочной, не перестает оставаться безумием человечества. Вся история цивилизации – это история войн, бесконечная цепочка битв и сражений на суше и на море. А в двадцатом веке – и в воздухе.

– И вы стали историком, чтобы все это изучить? – спросил Игорь.

– Скорее, чтобы понять, почему так происходит, и куда мы, в конце концов, катимся.

– И куда же? Вы уже поняли это, Алексей Николаевич?

– Даже не хочется об этом говорить, – ответил Сапожников.

Он поднялся с бревна, служившего скамьей, вслед за ним выпрямился Рукавишников. И тут же прозвучал сигнал о начале работы – как всегда, резкий, будто лающий. Черные телогрейки потянулись по просеке к своим делянкам, оставленным накануне.

– И чтобы мне план был! – крикнул вслед прапорщик Дочкин. – Слышал, Конкин?

– Да пошел ты! – огрызнулся Зебра, не оборачиваясь.

Остальные шли молча, не переговариваясь. Вскоре одиннадцатая бригада отделилась от общего строя и свернула направо. Остальные шли прямо. Без конвоя и понуканий. Шли угрюмо, опустив головы.

Когда пришли на делянку, помощники вальщиков сразу же двинулись вперед – надо было поторапливаться. Дочкин, хоть и любил просто попугать, но и зверствовать умел, особенно если вожжа под хвост попадала. Все об этом знали и старались понапрасну прапорщика не злить.

Чуть погодя, направились за вальщиками Воробей с Ушумовым. Витька Балуев, Конкин и Зимченко свернули к трактору, оставив Игоря и Алексея Николаевича наедине.

– Я что хотел спросить, – сказал Рукавишников, будто продолжая начатый разговор. – Вот вы говорите, что могли бы уехать из России. А куда, если не секрет?

– Знаешь, Игорь, – ответил Сапожников задумчиво, – никакой определенной страны я тебе назвать не могу. Никакого моря и никакого острова, никакого вообще конкретного места на Земле. Просто иногда так хочется побывать в ином измерении, где новые впечатления и знакомства оказались бы настолько яркими, что затмили бы собой всю мою прежнюю жизнь.

– Это сказки – про иное измерение, фантастика, – сказал Игорь. – Вы просто книжек начитались.

– Может быть, и сказки. Ты спросил – я ответил. Пошли, вон Стас уже сосну завалил. Смотри, какую! Теперь моя очередь вкалывать.

– Пошли.

Они шагнули в сторону огромного ствола, «убитого» человеческими руками и умершего прямо у ног своих палачей. Через пару часов этот ствол с обрубленными сучьями превратится в очередной «хлыст», который Зебра умело зачекерует, а Зимченко оттащит на верхний склад. Там – примерно, в километре от квартала – еще одна бригада, уже вольнонаемных рабочих, распилит дерево на шестиметровые бревна, погрузит вместе с десятками других на платформу, а ночью подойдет паровозик и оттащит сразу несколько вагонов с лесом в Могочу. Изо дня в день, из месяца в месяц привычные действия совершали эти люди и подчиненная им техника – бензопилы с гидроклинами, трактора, паровозы. А деревья, оставшиеся в лесу, с молчаливой скорбью провожали в последний путь своих умерших собратьев. Изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год…

Но что-то было не так в этот раз. Что-то внезапно изменилось в природе. Незаметно поменяли направление какие-то магнитные потоки, что ли. Не то ветер стих, будто затаился, и не было слышно привычного скрипа высоченных стволов на морозе. Не то небо вдруг как-то посерело, заставляя сереть и белый снег на нетронутых полянах. И от навалившейся тишины вдруг стало закладывать уши. Или, напротив, не тишина была вовсе тому причиной, а возникший где-то в глубинах леса неясный еще гул, который нарастал, будто приближаясь. А может быть, и не в лесу этот гул зародился, а в глубинах земли, в недрах ее – как судорожный спазм живой планеты, как возмущение, адресованное тем, кто пришел ее беспокоить.