Валерий Донсков - Красный Востокъ (сборник)

Вдали стал раздаваться равномерный тарахтящий звук, дед бросил весла и, заслонившись от солнца ладонью, посмотрел в одну сторону, в другую, разыскивая источник этого звука, пока не увидел его.

Навстречу им по реке шел пыхтящий мотобот, над ним развевались золотые церковные хоругви.

– Ой, Ваня! – сказал испуганно дед, ухватившись за борта, и пригнулся, почти доставая седой бородой самого дна лодки, где в воде плескалась вобла, – всего одна штука, – Ой-ой-ой! …Запамятовал я, Ванька, с кем ты нонче? С красными, али с белыми будешь?

– С красными, деда, нынче с красными.

– Эх, Ванька-Ванька! Всегда у тебя так, – вот ты как отец твой: то в говно вступишь, то в Красную Армию! Нельзя мне с тобою. Время-то новое, но как я, старый человек, старой формации, сродственникам в глаза смотреть-то буду? Что отец Александро мне скажет, когда приду я к нему в Никольскую церковь? Поздно мне уже меняться. Ты уж не серчай! Выбор твой уважаю, понимаю, но как-нибудь без меня на бухарскую сторону-то.

Дед резко схватил воблу и сиганул с нею за борт. Долго его не было видно, пока он не вынырнул далеко от лодки, по-прежнему с сухой фуражкой на голове, и быстро, «саженками», держа в руке воблу, поплыл обратно к берегу.

Услышав этот всплеск, обернулась и белуга, будара резко затормозила, зарываясь носом в воду и раскачиваясь. Белуга, раздувая щеки, с которых по торчащим вниз усам стекала вода, посмотрела на деда, потом взглянула на мотобот с хоругвями, перекрестилась передним плавником и говорит Ивану человеческим языком:

– И мне нельзя, Ваня! Я же царская рыба всё-таки, – мощно развернулась и поплыла, виляя туловищем за дедом.

Вслед за ней, черпанув бортом воды, круто развернуло лодку. Иван схватился за борта и пронзительно закричал:

– Что же вы все меня бросаете, я же через весь континент домой, к вам спешу! Бедствия терплю немалые, всё ради вас, любимые вы мои!

Оглянулась белуга:

– Мы тебя тоже любим, но поначалу определись Ваня, с кем ты? С этим берегом, али с тем? С красными, али с белыми? Под каким ты флагом ходишь? Чей приют выберешь? Нужон ли вообще тебе этот Красный Востокъ? Вишь, время такое! – сняла с себя хомут, метнулась, взлетев высоко в воздух, грохнулась светлым пузом об воду и на глубину ушла, оставив на поверхности расходящиеся кругом волны. Закружило и закачало будару. Деда только пятки и фуражка среди брызг мелькают. Тарахтение мотобота становится всё ближе и ближе…

…Открыл Иван глаза – ведь действительно, что-то тарахтит! Поднял голову, посмотрел сквозь прутья гондолы и увидел далеко внизу землю.

– Летим! – спокойно решил Иван, – Не надо было отцеплять от лебедки. Видел я узлы, которыми Евдокимов аэростат привязывал! Не морские то узлы были, и не те «восьмёрки», коими невода на Урале вязали. Бабские это были узлы! За такие узлы меня бы дед…, но лучше уж улететь, чем остаться с этими…

Сел Иван в гондоле, приподнявшись, посмотрел через край. Страшно! А хорошо-то как! Картина такая, что весь дух живой захватывала. Облака рядами, как будто лежа на стекле, плоско стелились выше Ивана, под ними во все стороны до самого горизонта насколько видит глаз – поля, леса, перелески, речушки всякие. Сколько проспал – не ясно, но солнце уже невысоко, отражается, сверкая, играя в мелких водах и заводях, – а значит, почти весь день. Тут же накатили голод и жажда. Вспомнил, что маковой росинки больше трех суток во рту не было, но… дело это завсегда терпимое, нередкое и давно уже обычное, хотя совсем привыкнуть к нему невозможно.

– Какая она Великая, …Россия! – думал с восхищением про себя Иван, смотря вокруг, – Сколько земли у неё и сколько богатств. Всех жителей расселить можно так, что друг друга даже встречать не будут, и все в достатке окажутся. …Так нет же, мать твою! Мало всё! Обязательно поднимут смуту, гегемоны проклятые! Не видят бездельники жизни без личного руководства, изменений, насилия и грабежа. И всё в столицах главным образом… Там всегда кричат громче всех. И плевать им на всех. А вопли с окраин они никогда не слышат…

Тарахтение не унималось. С другой стороны, далеко, под самыми облаками Иван, наконец, разглядел мушку – аэроплан. И летел он к Ивану. Первая мысль:

– Вот нелегкая принесла! А чей он?

На аэростате была ровная красивая надпись – «Востокъ». Но впереди неё пролетарской рукой, мелом и известью было коряво выведено – «Красный». Получалось «Красный Востокъ». От дождя, насколько мог судить снизу Иван, «Красный» – поплыло, было все в разводах и почти смыто, но все равно читалось. Всё равно было – «Красный Востокъ». Более того: как бы в подтверждение этому к одной из веревок опутывающих аэростат был привязан кусок красного полотнища, добраться до которого Иван не смог бы и не решился бы никогда.

Об аэропланах красных слышно не было, но гражданская война на то и гражданская, так как полна всякой неразберихи и непрерывных изменений среди граждан. Понять на расстоянии где красные, где белые, где ещё какие – невозможно. На всякий случай, перекрестившись, Иван с самой маленькой, какая может быть, надеждой опять лег на живот и притаился – ждать свою судьбу.

Судьба приблизилась в виде зеленого аэроплана с золотым двуглавым орлом на борту и бело-сине-красными концентрическими пятнами на крыльях и хвосте, который, облетев аэростат, развеивая все последние надежды, начал стрелять из пулемета. Пули засвистели, защелкали по гондоле, забарабанили по аэростату.

– Что ж ты делаешь, сволочь, тут же живой человек есть! – закричал Иван и снова сел, погрозив аэроплану кулаком, в ответ успел только заметить широкую улыбку под большими очками на лице усатого летчика в черном кожаном шлеме, бывшего одновременно и пулеметчиком закрепленного впереди пулемета.

Аэроплан пошел на разворот. Иван неистово молился, прося Боженьку о пощаде, давая всякие обеты, обещая дневать и ночевать у крестного отца Александро в Гурьевской Никольской церкви по возвращении домой и замолить все грехи свои, близких и вообще всего человечества.

…В голову же настойчиво лезли лишь торчащие в небо черные с проседью бороды мертвых черкесов.

Самолет развернулся.

В этот момент Иван что-то нащупал под буркой и понял, что левая, незанятая молитвой рука его лежит на винтовке. Забыв о Боге, достал её и осторожно оттянул затвор. Единственный патрон был в патроннике. Точно такой же патрон, как и в пулемете на аэроплане. Но в аэроплане их целая лента! И не одна.

…В винтовке длиннее ствол, мощнее выстрел. Бьёт она дальше и точнее, чем любой пулемет. Но в данный момент эти знания были бы лишь только слабой отговоркой и поводом, чтоб хоть чуток успокоиться, для попавшего в западню в бескрайнем воздушном пространстве.