Милорад Павич - Хазарский словарь

Эта госпожа Ефросиния, из семьи аристократов ГеталдичКрухорадичей, выданная замуж в дом дубровницких аристократов из рода Лукари, была известна не только благодаря своей красоте, но и из-за того, что никто никогда не видел ее рук. Говорили, что у нее на каждой руке по два больших пальца, что вместо мизинца на его месте у нее растет еще один большой палец, так что каждая ее рука могла быть и левой и правой. Говорили, что это было прекрасно видно на одной картине, законченной втайне от госпожи Лукаревич и представлявшей собой ее поясной портрет с книгой, которую она держала в руке двумя большими пальцами. Если оставить в стороне эту особенность, то в остальном госпожа Ефросиния жила так же, как и все другие дамы ее сословия, ничем, как говорится, не отличаясь от них. Только иногда, когда евреи в гетто устраивали театральные представления, она непременно присутствовала на них и сидела как зачарованная. В те времена дубровницкие власти не запрещали эти еврейские спектакли, и однажды госпожа Ефросиния даже дала комедиантам из гетто для какого-то представления одно из своих платьев, "голубое с желтыми и красными полосами", для исполнителя главной женской роли, которую тоже играл мужчина. В феврале 1687 года в одной "пасторали" женская роль досталась Самуэлю Коэну, и он в вышеупомянутом голубом платье госпожи Лукари играл пастушку. В отчете, направленном дубровницким властям доносчиками, отмечено, что "еврей Коэн" во время представления вел себя странно, так, будто он и "не играет в комедии". Одетый пастушкой, "весь в шелку, лентах и кружевах, синих и красных, под белилами, так что лицо его нельзя опознать", Коэн должен был "декламировать" объяснение в любви, "в виршах сложенное" какомуто пастуху. Однако во время представления он повернулся не к пастуху, а к госпоже Ефросиний (в чье платье он был одет) и, к общему изумлению, преподнес ей зеркало, сопроводив это "речами любовными", каковые также были приведены в доносе...

Госпожа Ефросиния, всем на изумление, отнеслась к этому поступку спокойно и щедро наградила исполнителя апельсинами. Более того, когда весной наступило время идти к причастию и госпожа Лукаревич повела дочь в церковь, весь народ увидел, что она несет с собой в церковь и большую куклу, наряженную в голубой наряд, сшитый 'именно из того платья с желтыми и красными полосами, в котором "декламировал еврей Коэн во время представления в гетто". Увидев это, Коэн закричал, показывая на куклу, что это ведут к причастию его дочь, что это плод его любви - его "потомство любезное", ведут в храм, пусть даже и христианский. В тот вечер госпожа Ефросиния встретила Самуэля Коэна перед церковью Богородицы как раз в тот час, когда закрывались ворота гетто, дала ему поцеловать край своего -пояса, и отвела его на том поясе, как под уздцы, в сторону, и в первой же тени протянула ему ключ, назвав дом в Приеко, где она будет его ждать на следующий вечер.

В назначенное время Коэн стоял перед дверью, в которой замочная скважина находилась над замком, так что ключ ему пришлось вставлять вверх бородкой и оттянув ручку замка кверху. Он оказался в узком коридоре, правая стена которого была такой же, как и все другие стены, а левая состояла из четырехгранных каменных столбиков и ступенчато расширялась влево. Когда Коэн посмотрел налево через эти столбики, ему открылся вид вдаль, где он увидел пустое пространство, в глубине которого, где-то под лунным светом, шумело море... Коэн понял, что вся левая стена коридора - это, в сущности, лестница, поставленная своей боковой стороной на пол... По этой лестнице он без труда поднялся наверх, к свету, к комнате на верхнем этаже. Прежде чем войти, он посмотрел вниз, в глубину, и увидел там море таким, каким он и привык его видеть: оно шумело в бездне у него под ногами. Когда он вошел, госпожа Ефросиния сидела босая и плакала в свои волосы. Перед ней на треножнике стоял башмачок, в нем хлеб, а на носке башмачка горела восковая свеча. Под волосами виднелись обнаженные груди госпожи Ефросиний, в которых были, как у глаз, ресницы и брови, и из них, как темный взгляд, капало темное молоко... Руками с двумя большими пальцами она отламывала кусочки хлеба и опускала их себе в подол. Когда они размокали от слез и молока, она бросала их к своим ногам, а на пальцах ее ног вместо ногтей были зубы. Прижав ступни друг к другу, она этими зубами жадно жевала брошенную пищу, но из-за того, что не было никакой возможности ее проглотить, пережеванные куски валялись в пыли вокруг ее ног...

Увидев Коэна, она прижала его к себе и повела к постели. В ту ночь она сделала его своим любовником, напоила черным молоком и сказала:

- Не надо слишком много, чтобы не состариться, потому что это время течет из меня. До известной меры оно укрепляет, но потом ослабляет...

После этой ночи, проведенной с ней, Коэн решил перейти в ее, христианскую, веру. Он говорил об этом вслух повсюду, будто в каком-то опьянении, так что все узнали об этом, однако ничего не произошло. Когда он рассказал госпоже Ефросиний о своем намерении, она ему сказала:

- Этого ты не делай ни в коем случае, потому что, если хочешь знать, я тоже не христианской веры, вернее, я христианка только временно, по мужу. В сущности, я в определенном смысле принадлежу к твоему, еврейскому, миру, только это не так просто объяснить. Может, тебе приходилось видеть на Страдуне хорошо знакомый плащ на совсем незнакомой особе. Все мы в таких плащах, и я тоже. Я - дьявол, имя мое - сон. Я пришла из еврейского ада, из Геенны, сижу я по левую сторону от Храма, среди духов зла, я потомок самого Гевары, о котором сказано: "Atque hinc in illo creata est Gehenna". Я - первая Ева, имя мое - Лилит, я знала имя Иеговы и поссорилась с ним. С тех пор я лечу в его тени среди семисмысленных значений Торы. В моем нынешнем обличье, в котором ты меня видишь и любишь, я создана смешением Истины и Земли; у меня три отца и ни одной матери. И я не смею ни шагу шагнуть назад. Если ты поцелуешь меня в лоб, я умру. Если ты перейдешь в христианскую веру, то сам умрешь за меня. Ты попадешь к дьяволам христианского Ада, и заниматься тобой будут они, а не я. Для меня ты будешь потерян навсегда, и я не смогу до тебя дотянуться. Не только в этой, но и в других, будущих жизнях...

Так дубровницкий сефард Самуэль Коэн остался тем, кем был. Но, несмотря на это, слухи не прекратились и тогда, когда он отказался от своего намерения. Имя его было быстрее его самого, и с этим именем уже происходило то, что с самим Коэном только еще должно было произойти. Чаша переполнилась на масленицу 1689 года, в воскресенье святых апостолов. Сразу же после масленицы, дубровницкий актер Никола Риги предстал перед судом и дал показания в связи с тем, что вместе со своей труппой нарушил порядок в городе. Он обвинялся в том, что вывел в комедии и представил на сцене известного и уважаемого в Дубровнике еврея Папа-Самуэля, а над Самуэлем Коэном издевался на глазах всего города. Актер, защищаясь, говорил, что он понятия не имел, что под маской во время масленичного представления скрывается Самуэль Коэн. Как принято каждый год у дубровницкой молодежи, стоит лишь ветру переменить цвет, Риги вместе с актером Кривоносовичем готовит "жидиаду". масленичное представление, в котором участвует еврей. Они наняли повозку, запряженную волами, устроили на ней виселицу, а Кривоносович, который раньше уже играл еврея, добыл рубаху, сшитую из парусины и шляпу из рыбацкой сети, сделал из пакли рыжую бороду и написал прощальное слово, которое в "жидиадах" перед смертью обычно читает еврей. Они встретились в назначенное время уже в костюмах и под масками, и Риги клялся перед судом, что был уверен: на повозке везут, как и всегда на масленицу, Кривоносовича, который, переодетый в еврея, стоит под виселицей и сносит удары, плевки и другие унижения - в общем, все, чего требует представление этого жанра... Когда в Лучарице перед домом господина Лукаревича настало время в соответствии с обычным сценарием повесить "жида"", Риги накинул ему на шею петлю, по-прежнему убежденный, что под маской скрывается актер Кривоносович. Но тогда тот, что был под маской, вместо прощального слова прочитал какие-то стихи или что-то в этом роде, бог его знает что, обращаясь при этом вот так, с петлей на шее, к госпоже Ефросиний Лукаревич, которая с волосами, вымытыми яйцом дятла, стояла на балконе своего палаццо. Этот текст ничем не был похож на прощальное слово еврея из "жидиады".,.