Милорад Павич - Хазарский словарь

- Ты говоришь, что читаешь сны? - спросил его на это Саблякпаша.- Можешь ты ли тогда прочитать и этот сон Коэна?

- Конечно, могу. Я уже вижу, что ему снится: поскольку Бранкович умирает, он видит его смерть.

При этих словах паша как будто оживился.

- Это значит, - быстро сказал он, - что Коэн может сейчас увидеть то, чего не может ни один смертный - видя во сне умирающего Бранковича, он может пережить смерть и остаться живым?

- Да, это так, - согласился Масуди,- но он не может пробудиться и рассказать нам все, что он видел во сне.

- Но зато ты можешь увидеть, как он видит во сне эту смерть... - Могу и завтра я расскажу вам, как умирает человек и что он при этом чувствует...

Ни Сабляк-паша, ни мы никогда не узнаем, зачем предлагал это игрок, то ли чтобы продлить хоть на один день свою жизнь, то ли чтобы действительно посмотреть сон Коэна и найти там смерть Бранковича. Паша все же решил, что стоит попробовать. Он сказал, что каждый следующий день стоит столько же, сколько неиспользованная подкова, а вчерашний столько, сколько потерянная подкова, и оставил Масуди жить до утра.

Этой ночью Коэн спал в последний раз, его огромный, как птица, нос высовывался из его улыбки во сне, а эта улыбка походила на огрызок с какого-то давно съеденного обеда. Масуди не отходил от его изголовья до утра, а когда рассвело, уже не был похож на самого себя, его словно бичевали в тех снах, которые он читал. А прочитал он в них следующее:

Бранкович будто и не умирал от раны, нанесенной копьем. Он этой раны и не чувствовал. Он чувствовал сразу множество ран, и число их росло со страшной быстротой. Ему чудилось, что он стоит высоко на каком-то каменном столбе и считает. Была весна, дул ветер, который заплетал ветки ив в косы, и все ивы от Муреша до Тисы и Дуная стояли с косами. Что-то вроде стрел вонзалось в его тело, но процесс этот тек в обратном направлении: от каждой стрелы он сначала чувствовал рану, потом укол, потом боль прекращалась, слышался в воздухе свист, и наконец звенела тетива, отпуская стрелу. Так, умирая, он считал эти стрелы, от одной до семнадцати, а потом он упал со столба и перестал считать. При падении он столкнулся с чем-то твердым, неподвижным и огромным. Но это была не земля. Это была смерть...

А потом в этой же смерти он умер и во второй раз, хотя казалось, что в ней нет места даже для малейшей боли. Между ударами стрел он тоже умирал раз, но тогда совсем по-другому умирал недозрелой мальчишеской смертью, и единственное, чего он боялся, - это не успеть справиться с огромной работой (потому что смерть-это тяжелый труд), чтобы, когда придет миг падения со столба, закончить и с другой смертью. Поэтому он напрягался и спешил. В этой неподвижной спешке он лежал за пестрой комнатной печью, сложенной в форме маленькой, как будто игрушечной церковки с красными и золотыми куполами. Горячие и ледяные приступы боли катились от его тела в комнату, как будто из него освобождаются и быстро сменяют друг друга времена года. Сумрак ширился, как влага, каждая комната в доме чернела по-своему, и только окна были еще нагружены последним светом дня, чуть более бледным, чем сумерки в комнате. Кто-то прошел тогда из невидимых сеней, неся свечу; казалось, что на косяке было столько черных дверей, сколько страниц в книге, вошедший перелистал их быстро, так что свеча затрепетала, и шагнул в комнату. Что-то потекло из него, и он выпустил из себя все свое прошлое и остался пуст. А потом будто бы поднялись воды, и на дворе поднялась ночь с земли на небо, и у него вдруг выпали сразу все волосы, будто кто-то сбил шапку с его головы, которая была уже мертвой.

И тогда во сне Коэна возникла и третья смерть Бранковича. Она была едва заметна, заслонена чем-то, что могло быть накопленным временем. Будто сотни лет стояли между двумя первыми смертями Бранковича и третьей, которая едва была видна с того места, где находился Масуди... Та, третья, смерть была быстрой и короткой. Бранкович лежал в какой-то странной постели, и какой-то мужчина, схватив подушку, начал душить его. Все это время Бранкович думал только об одном - нужно схватить яйцо, лежащее на столике рядом с кроватью, и разбить его. Бранкович не знал, зачем это нужно, но пока его душили подушкой, он понимал, что это единственное, что важно. Одновременно он понял, что человек открывает свое вчера и завтра с большим опозданием, через миллион лет после своего возникновения - сначала завтра, а потом вчера. Он открыл их одной давней ночью, когда в сумраке угасал настоящий день, притиснутый и почти что прерванный между прошлым и будущим, которые в ту ночь настолько разрослись, что почти соединились. Было так и сейчас. Настоящий день угасал, задушенный между двумя вечностями - прошлой и будущей, и Бранкович умер в третий раз, в тот миг, когда прошлое и будущее столкнулись в нем и раздавили его тогда, когда ему наконец удалось раздавить яйцо...

И тут вдруг сон Коэна оказался пустым, как пересохшее русло реки. Настало время пробуждения, но не было больше никого, чтобы видеть во сне явь Коэна, как это при жизни делал Бранкович. Вот так и с Коэном должно было случиться то, что случилось. Масуди видел, как во сне Коэна, который превращался в агонию, со всех вещей, окружавших его, как шапки, попадали имена и мир остался девственно чист, как в первый день сотворения. Только первые десять чисел и те буквы алфавита, что означают глаголы, сверкали надо всем, что окружало Коэна, как золотые слезы. И тогда он понял, что числа десяти заповедей это тоже глаголы и что, забывая язык, их забывают последними и они остаются как отзвук, и даже тогда, когда сами заповеди уже исчезли из памяти.

В этот миг Коэн проснулся в своей смерти, и перед Масуди исчезли все пути, потому что над горизонтом опустилась пелена, на которой водой из реки Яббок было написано: "Ибо ваши сны это дни в ночах".

ЛУКАРЕВИЧ (Luccari) ЕФРОСИНИЯ (XVII век) - дубровницкая аристократка из рода Геталдич-Крухорадичей, замужем за одним из аристократов рода Luccari... Была известна своим свободным поведением и красотой; в свое оправдание она шутя говорила, что страсть и честь по одной дорожке не ходят, и имела по два больших пальца на каждой руке. Она всегда была в перчатках, даже во время обеда, любила красные, голубые и желтые кушанья и носила платья этих же цветов... Говорили, что она состоит в тайной связи с одним евреем из дубровницкого гетто, по имени Самуэль Коэн ***... Еще рассказывали, что девушкой она умела колдовать, выйдя замуж, стала ведьмой, а после смерти должна была три года пробыть вурдалаком, но в это последнее не все верили, потому что считалось, что чаще всего такое происходит с турками, реже с греками, а с евреями никогда. Что же касается госпожи Ефросиний, о ней шушукались, что втайне она Моисеевой веры.