Милорад Павич - Хазарский словарь

Как бы то ни было, когда Самуэля Козна изгнали из Дубровника, госпожа Ефросиния не осталась к этому равнодушной; говорили, что она умрет от тоски, потому что с того дня она по ночам, как камень на сердце, держала собственный кулак, сжатый с двух сторон большими пальцами. Но вместо того, чтобы умереть, она однажды утром исчезла из Дубровника, потом ее видели в Конавле, на Данчах, как она в полдень сидит на могиле и расчесывает волосы, позже рассказывали, что она отправилась на север, в Белград, на Дунай, - в поисках своего любовника. Услышав, что Коэн умер под Кладовом, она никогда больше не вернулась домой. Остриглась и закопала волосы, и неизвестно, что с ней потом стало...

Д-р ДОРОТА ШУЛЬЦ (Краков, 1944- ) - славист, профессор университета в Иерусалиме; девичья фамилия - Квашневская. Ни в бумагах Краковского Ягеллонского университета в Польше, который окончила Квашневская, ни в документации Йельского университета в США в связи с присвоением ученой степени доктора Дороте Квашневской, нет сведений о ее происхождении. Дочь еврейки и поляка, Квашневская родилась в Кракове при странных обстоятельствах. Мать оставила ей талисман, принадлежавший раньше отцу Дороты Квашневской. Текст был таким: "Сердце мое моя дочь; в то время как я равняюсь по звездам, оно равняется по луне и по боли, которая ждет на краю всех скоростей..." Квашневская никогда не смогла узнать, чьи это были слова. Брат ее матери, Ашкенази Шолем, исчез в 1943 году во время немецкой оккупации Польши и преследований евреев, однако перед исчезновением ему удалось спасти сестру. Он, не раздумывая долго, раздобыл для сестры фальшивые документы на имя какой-то польки и женился на ней. Венчание состоялось в Варшаве, в церкви святого Фомы, и считалось, что это брак между крещеным евреем и полькой. Он курил вместо табака чай из мяты, и когда его забрали, сестра, она же и жена, Анна Шолем, которую продолжали считать полькой и которая носила девичью фамилию какой-то неизвестной ей Анны Закевич, развелась со своим мужем (и братом, о чем, правда, знала только она сама) и так спасла свою жизнь. Сразу же после этого она опять вышла замуж за некоего вдовца, по фамилии Квашневский, с глазами в мелких пятнышках, как яйца; он был безрогим на язык и рогат в мыслях. От него у Анны был один-единственный ребенок - Дорота Квашневская. Закончив отделение славистики, Дорота переехала в США, позже защитила там докторскую диссертацию по проблемам древних славянских литератур, но когда Исаак Шульц, которого она знала еще со студенческих лет, уехал в Израиль, она присоединилась к нему. В 1967 году во время израильско-египетской войны он был ранен, и Дорота в 1968 году вышла за него замуж, осталась жить в Тель-Авиве и Иерусалиме, читала курс истории раннего христианства у славян, однако постоянно посылала на свое собственное имя письма в Польшу. На конвертах она писала свой старый адрес в Кракове, и эти письма, которые Квашневская, в замужестве Шульц, писала самой себе, сохранила в Польше нераспечатанными ее бывшая краковская хозяйка квартиры, надеясь, что когда-нибудь сможет вручить их Квашневской. Письма эти короткие, кроме одного или двух, и представляют собой нечто вроде дневника д-ра Дороты Шульц в период с 1968 по 1982 год. Связь их с хазарами состоит в том, что последнее письмо, написанное из следственной тюрьмы в Царьграде, затрагивает вопрос о хазарской полемике ***. Письма приводятся в хронологическом порядке.

1. Тель-Авив, 21 августа 1967.

Дорогая Доротка,

у меня здесь такое чувство, что я ем скоромное за чужой, а пощусь за свой счет. Я знаю, что, пока я пишу тебе эти строки, ты уже стала немного моложе меня, там, в своем Кракове, в нашей комнате, где всегда пятница, где в нас пихали корицу, как будто мы яблоки. Если ты когда-нибудь получишь это письмо, ты станешь старше меня в тот момент, когда его прочтешь.

Исааку лучше, он лежит в прифронтовом госпитале, но быстро поправляется, и это заметно по его почерку. Он пишет, что видит во сне "краковскую тишину трехдневную, дважды разогревавшуюся, немного подгоревшую на дне". Скоро мы встретимся, и я боюсь этой встречи не только из-за его раны, о которой еще ничего не знаю, но и потому, что все мы деревья, вкопанные в собственную тень.

Я счастлива, что ты, которая не любит Исаака, осталась там, далеко от нас. Теперь нам с тобой легче любить друг друга.

2. Иерусалим, сентябрь 1968.

Доротка,

всего несколько строк: запомни раз и навсегда - ты работаешь, потому что не умеешь жить. Если бы ты умела жить, ты бы не работала и никакая наука для тебя бы не существовала. Но все учили нас только тому, как работать, и никто - как жить. И вот я не умею.

Исаак вернулся. Когда он одет, его шрамы не видны, он так же красив, как и раньше, и похож на пса, который научился петь краковяк. Он любит мою правую грудь больше, чем левую, и мы спим совершенно непристойно... Давай договоримся так: поделим роли, ты там, в Кракове, продолжай заниматься наукой, а я буду здесь учиться жить.

3. Хайфа, март 1971.

Дорогая и не забытая мною Доротея,

давно я тебя не видела, и кто знает, смогла ли бы узнать. Может, и ты меня больше не узнала бы, может, ты обо мне больше и не думаешь в нашей квартире, где дверные ручки цепляются за рукава. Я вспоминаю польские леса и представляю себе, как ты бежишь через вчерашний дождь, капли которого лучше слышны, когда падают не с нижних, а с верхних веток. Я вспоминаю тебя девочкой и вижу, как ты растешь быстро, быстрее, чем твои ногти и волосы, а вместе с тобой, но только еще быстрее, растет в тебе ненависть к нашей матери. Неужели мы должны были ее так ненавидеть? Здешний песок вызывает во мне страстное желание, но я уже долгое время чувствую себя с Исааком странно. Это не связано ни с ним, ни с нашей любовью. Это связано с чем-то третьим. С его раной. Он читает в постели, я лежу рядом с ним в палатке и гашу свет, когда чувствую, что хочу его. Несколько мгновений он остается неподвижным, продолжает в темноте смотреть в книгу, и я ощущаю, как его мысли галопом несутся по невидимым строчкам. А потом он поворачивается ко мне. Но стоит нам прикоснуться друг к Другу, как я чувствую страшный шрам от его раны. Мы занимаемся любовью, а потом лежим, глядя каждый в свой мрак, и несколько вечеров назад я спросила его: - Это было ночью?

- Что? - спросил он, хотя знал, о чем я говорю.

- Когда тебя ранили.

- Это было ночью.

- И ты знаешь чем?

- Не знаю, но думаю, что это был штык.

4. Иерусалим, октябрь 1974.

Дорогая Доротка,

я читаю о славянах, как они спускались к морям с копьем в сапоге. И думаю о том, как меняется Краков, осыпанный новыми ошибками в правописании и языке, сестрами развития слова. Я думаю о том, как ты остаешься той же, а я и Исаак все больше меняемся. Я не решаюсь ему сказать. Когда бы мы ни занимались любовью, как бы нам ни было хорошо и что бы мы при этом ни делали, я грудью и животом все время чувствую след от того штыка. Я чувствую его уже заранее, этот след вытягивается между мною и Исааком в нашей постели. Неужели возможно, чтобы человек за один миг смог расписаться штыком на теле другого человека и навсегда вытатуировать свой след в чужом мясе? Эта рана похожа на какой-то рот, и стоит нам, Исааку и мне, дотронуться друг до друга, как к моей груди прикасается этот шрам, похожий на беззубый рот. Я лежу возле Исаака и смотрю на то место в темноте, где он спит. Запах клевера заглушает запах конюшни. Я жду, когда он повернется - сон становится тонким, когда человек поворачивается, - тогда я смогу его разбудить, и ему не будет жалко. Есть сны бесценные, а есть и другие, как мусор. Я бужу его и спрашиваю: - Он был левша?