Гейвин Максвелл - Кольцо светлой воды

Не единожды я пытался анализировать этот очевидно преднамеренный вид самоистязания, который так часто проявляется у многих перед лицом кончины, человека или животного, и он, мне кажется, возникает из отрицания смерти, как если бы вызывая и организуя эти субъективные образы, вы вроде бы подтасовываете объективные факты. Полагаю, что это инстинктивный процесс, и та горечь, которую он приносит с собой, - это преходящий промежуточный продукт, а не мазохистское его завершение.

Тогда Джонни не умер. Когда мне позволили войти в операционную, он уже пришёл в себя, но был слишком слаб и не мог двигаться, только хвост у него слабо шевелился. В течение долгого жестокого путешествия домой он лежал совершенно неподвижно, так что мне приходилось снова и снова щупать ему сердце, чтобы убедиться, что он ещё жив. Когда мы приехали в Друимфиаклах, уже была ночь, пошёл снег, и ледяной северный ветер наметал его плотным слоем. Мораг, сердце которой принадлежало Джонни с самого первого дня его появления в Друимфиаклахе, перестрадала больше меня, и хотя Джонни выжил, он был близок к смерти. В течение многих дней перемен почти не было, либо Мораг, либо я сидели с ним целыми ночами и помогали ему в его беспомощном состоянии. Сама его чистоплотность вызывала больше всего трудностей. Он был ещё очень слаб и практически не мог двигаться, и всё же готов был скорее пережить агонию боли, чем облегчиться в помещении. Так что его приходилось выносить на улицу в такую жуткую погоду и поддерживать на ногах, а второму в это время нужно было прикрывать его одеялом от ветра и снега.

Джонни поправился после операции, это было под силу только псу с такими великолепными физическими данными как у него, и примерно на полгода его силы чудесным образом восстановились, но осенью рак появился снова, и на этот раз он уже не подлежал оперированию. Мораг написала мне обо всём этом и испросила моего согласия на его смерть до того, как начнутся боли, и пока он ещё счастлив и подвижен. С тяжёлым сердцем я согласился, хотя и знал, что для Мораг заниматься приготовлениями к его смерти, пока он ещё подвижен и бодр, - сущая пытка. Однако в то время я переживал тяжёлую человеческую утрату, и у меня не хватило духу отправиться на север и принять в этом активное участие. Джонни радостно встретил ветеринара, а Мораг ласкала его, пока ему делали смертельную инъекцию. Он и не подал виду, что его укололи, а она поняла, что он мёртв только потому, что голова потяжелела у неё в руках. Мораг так любила Джонни, как ни одно животное в своей жизни, и для неё такое предательство, должно быть, стало похожим на саму смерть.

С тех пор у меня не было другой собаки, мне больше не хотелось заводить собак, и, пожалуй, не захочется до тех пор, пока я не состарюсь до такой степени, что мне понадобится активная собака.

Глава 6

Хоть мне было совершенно ясно, что я больше не хочу держать собак, и что смерть Джонни в некотором смысле закрыла очень долгую главу ностальгии в моей жизни, мне думается, что осенние и зимние дни в Камусфеарне с длинными часами темноты вызывали у меня страстную тоску по какому-либо живому существу в доме.

Осень для меня наступает в тот день, когда начинают реветь олени. Так как ветер почти всегда дует с запада, и так как из-за заборов большая часть оленей находится в горах выше Камусфеарны за низкой грядой прибрежных холмов, я слышу их вначале на крутых склонах острова Скай за проливом. Их дикий первобытный звук присущ именно северу, мне трудно поверить, что олени так же ревут и в европейских лесах, где лес действительно состоит из деревьев, а не из продуваемого ветрами кустарника на склонах гор. Именно с началом холодов у них начинается течка, и чем мягче погода, тем позднее олени впадают в неё, но, как правило, это происходит в последнюю декаду сентября. Чаще всего первые признаки приближающейся осени проявляются в ясных и морозных ночах, голубых деньках, орляк становится красным, а гроздья рябины уже заалели, и почва твердеет под ногами. Ягоды и рдеющие на солнце листья так ярки, что красный почтовый ящик, установленный у дороги в Гленгэрри в течение нескольких дней становится практически невидимым на фоне листвы.

В полнолуние в это время года я, бывало, сидел на склоне горы ночью и слушал, как перекликаются олени с холма на холм по всей округе, по всему горизонту серо-стальных вершин среди плывущих серебряных облаков и белесого блеска моря у их подножия, а высоко под звёздами слышен проплывающий хор диких гусей, летящих к югу от северной ночи.

В такую ночь, ещё до того, как я поселился в Камусфеарне, я ночевал однажды у озерка на острове Соэй, а дикие лебеди звенели над головой, опускались спиралью вниз как призраки в лунном свете, садились на поверхность озера, задевая за воду лапами и оставляя за собой буруны. Всю ночь мне слышалось их беспокойное бормотанье пока они, лёгкие как пена, плавали по тёмным как уголь волнам, а их нежные голоса вплетались в мои сны, так что прохладная выпуклость их груди как бы становилась мне подушкой. На заре их клич разбудил меня, когда они собирались улетать, а потом они полетели к югу, и я долго следил за взмахами их белых крыльев, пока они не скрылись из виду. Для меня они были символом, так как я прощался с Соэем, который был моим собственным островом.

Как и везде, зимы в Камусфеарне бывают разными, иногда очень плохими. Когда в темноте встаёшь и слышишь плеск дождя на стёклах окон и рёв водопада, перекрывающего грохот ветра и прибоя, когда зелёный луг покрывается вдруг большими лужами, которые отчасти наполняются дождём, отчасти переливами волн, брызги которых долетают даже до стен дома, когда изо дня в день короткие светлые часы суток омрачены низко плывущими облаками и брызгами волн, бьющихся о берег, то начинаешь понимать смысл одиночества, которое летом представляется всего лишь пустым звуком.

Ручей переполняется и бурля продирается сквозь стволы и ветви ольховника, неся с собой массу всякой всячины, которая оседает в его кронах. Сквозь этот грохот прослушивается глухой шум ворочающихся и сталкивающихся камней, перекатывающихся на дне ручья под напором вспененной воды, изливающейся из скалистого ущелья. Во время такого наводнения в 1953 году смыло мост, и затем в течение пяти лет единственным выходом отсюда, когда переполнялся ручей, кроме отчаянной переправы, повиснув на натянутой верёвке, оставался долгий путь в Друимфиаклах по ближнему берегу ручья, более двух миль по крутым склонам и раскисшему торфяному болоту. Поскольку шквалы появляются с юго-востока и дуют как в трубу с сатанинской свирепостью между Гебридскими островами, то по дороге вверх ветер дует в спину, а при возвращении - в лицо. Бывали вечера, когда я шел домой из Друимфиаклаха без фонаря в кромешной тьме, и приходилось становиться на четвереньки, чтобы меня не смело как лист.