Гейвин Максвелл - Кольцо светлой воды

Есть, конечно, у этой картины и другая сторона: яркий огонь поленьев, пламя которого отражается на деревянной обшивке стен, тепло и уют кухни-столовой при постоянном успокаивающем шипенье калильной лампы на фоне гула моря за стеной, и в былые дни с Джонни, обычно спящем на коврике перед камином. Но Джонни больше нет, и довольно часто в этой картине, так сказать, отсутствовали и другие краски. Тогда серенькие деньки были короткими, запас керосина иссякал, свечей было не достать в округе миль на сто окрест, и не хватало места, где хранить сухие дрова, чтобы топить дом. И до тех пор, пока я не установил газовую плиту, готовил только на примусе, для которого был нужен и метиловый спирт и керосин. А когда в доме не было ни того, ни другого, приходилось тратить по часу, чтобы вскипятить чайник над костром из сырых дров. Бывали дни, когда я впадал в апатию, когда готов был забраться обратно в постель, лишь бы уйти от реальных трудностей бытия. Когда прибывают припасы, их надо стащить под гору из Друимфиаклаха на собственном горбу, а дождь со снегом в это время хлещут по лицу и слепят глаза. И сверх того я помню в прошлом холодную, негостеприимную будничность мокрой одежды, рядами висящей над едва тлеющим огоньком, при этом надежды на то, что она высохнет, столько же, сколько на то, что высохнет само море.

Иногда идёт снег, но в самой Камусфеарне его редко бывает много, так как дом стоит на отметке не более полутора метров над уровнем моря. Но однажды снегу выпало много, он был глубоким вокруг дома и порывами налетал со стороны моря в то утро, когда мне надо было уезжать на юг. Я вышел из дома на заре, чтобы успеть на почтовый "Лэндровер" в Друимфиаклахе, темень лишь слегка рассеивалась белыми пластами, которые доходили до самых волн. Мне особенно запомнилось то утро, так как пришлось выполнить самый кошмарный подъем в Друимфиаклах. Погода была настолько морозной, что в ручье было мало воды, так как он замёрз выше по течению на заснеженной горе, и я подумал было, что с помощью каната сумею преодолеть его в высоких рыбацких сапогах. Когда же я дошёл до него, то понял свою ошибку, у меня на плечах было почти полцентнера груза, и я предпочёл попробовать перебраться здесь, а не идти кружным путём по болоту. В первые же два ярда я набрал полные сапоги воды, но дом уже был заперт, а времени оставалось мало, и я пошёл вперёд, вымокнув в конце концов до пояса и повиснув на канате, а ноги у меня отнесло вниз по течению мощным потоком ледяной воды. На том берегу ручья я сел и вылил из сапог почти по ведру воды. Я попытался было выжать брюки, но когда со стучащими как кастаньеты зубами я снова надел сапоги, то скоро ноги у меня снова оказались в воде, которая струйками стекала по штанам. Когда я стал подниматься по крутому откосу, мне показалось, что вес моей ноши удвоился. Я скользил, спотыкался и, задыхаясь, карабкался по мрачным серовато-зелёным склонам, утратив всяческие ориентиры. На первой же террасе меня закружила слепящая метель, и совсем сбитый с толку, я стал как пьяный выделывать пируэты, потеряв нужное направление.

Несмотря на то, что я ходил по этой тропе сотни раз и днём и в ночную пору, в навалившихся на меня белых как подушки сугробах я не узнавал ни одного знакомого изгиба или поворота, а снег шёл такой густой, что заглушал как одеялом даже шум тридцатиметровых водопадов в ущелье. Я всегда опасался, что какой-нибудь посторонний человек сорвётся в эту пропасть в темноте, а теперь я сам так безнадёжно заблудился, что стал бояться за самого себя, и чтобы не попасть в овраг, стал взбираться вверх по самому крутому откосу. Я натыкался на сугробы и падал плашмя вперёд, ноги мои скользили по валунам, предательски скрытым снегом, а груз на плечах тянул меня назад. Всё это время метель кружила меня, швыряя мокрый снег в глаза и уши, за шиворот, забираясь во все складки одежды. Я вдруг натолкнулся на оленя, припорошенного снегом под укрытием скалы. Он вскочил и исчез в вихре снежинок, летевших горизонтально по горному склону, а я на несколько минут занял его место под выступом скалы, олений запах резко ударил мне в нос, а я всё удивлялся, почему же я до сих пор считал Камусфеарну сущим раем. В то утро мне понадобилось полтора часа, чтобы добраться до Друимфиаклаха, и попал я туда практически случайно, а не целенаправленно. И всё же это была лишь прелюдия к часовому путешествию по морю, а затем ещё четыре часа на поезде до Инвернесса, и лишь только тогда началась настоящая поездка на юг.

И всё же в памяти остаётся лишь лучшее и худшее, очень редко запоминается посредственность, которая не привлекает внимания. В конце подобных странствований меня всегда ожидало тепло и гостеприимство долготерпеливого дома Мак-Киннонов, овсяные лепёшки и имбирные пряники Мораг, бесчисленные чашки чаю слаще нектара. Бывали в Камусфеарене и погожие зимние дни, когда море по летнему спокойно, а солнце сияет на покрытых снегом вершинах Ская, и тогда я не променял бы свой дом ни на что другое на свете.

Но, как я уже упоминал, после смерти Джонни он мне казался безжизненным, и я стал время от времени подумывать о других животных, кроме собак, которые могли бы составить мне компанию. В детстве мне приходилось держать разных зверюшек, от ежей до цапли, у меня был довольно большой список, из которого можно выбирать, но некоторое время спустя мне с сожалением пришлось признать, что ни одна из этих знакомых мне тварей не подходит в тех условиях. Я отбросил саму мысль об этом, и в течение года больше к ней не возвращался.

В самом начале 1956 года мы с Уилфредом Тезинджером отправились в двухмесячное путешествие по южному Ираку для изучения малоизвестного племени болотных арабов или как их иначе называют маадан. К тому времени мне пришла на ум мысль о том, что вместо собаки я мог бы держать выдру и что Камусфеарна, от порога которой до воды рукой подать, как нельзя лучше подходит для такого опыта. Я как-то вскользь упомянул об этом Уилфреду, и он также походя ответил, что мне следовало бы обзавестись ею до возвращения домой, поскольку их здесь ничуть не меньше, чем комаров, и что арабы очень часто приручают их.

Большую часть путешествия мы просидели по-турецки на дне тарады, боевого каноэ, неспешно и беззаботно проплывая меж разбросанных там и сям тростниковых селений в огромной болотистой дельте как к западу от Тигра, так и между ним и персидской границей, и к концу поездки я в самом деле приобрёл детёныша выдры.

Трудно найти слова для описания того, о чём уже рассказывал когда-то, и если в первый раз выложишься, то во второй, когда свежесть образа уже потускнела, лучше не получится. Эту мысль я привожу здесь в оправдание повтора того, что писал об этом детёныше выдры, Чахале, раньше, вскоре после описываемых событий, а также потому, что она непременная и неотъемлемая часть моего повествования.