Уильям Фолкнер - Солдатская награда

– Почту за честь!

– Тогда допивайте скорее.

Красивое лицо Джорджа Фарра, искаженное ревностью, глядело на них сверху. Она не подала ему знака, но во всей ее позе было столько жалобного страха, что даже Джордж своим ревнивым, туповатым умом понял, чего она от него хочет. Его лицо слова скрылось от них.

– Нет, я больше пить не буду. Сам не знаю, зачем я еще пробую все эти смеси. Наверно, воображаю, что пью коктейль.

Она рассмеялась в три нотки:

– Ну, на ваш вкус тут, у нас, не угодишь. Вот в Атланте…

– Да, в Атланте можно делать много такого, чего тут не сделаешь.

Она снова рассмеялась лестным для него смехом, и они пошли к выходу, по антисептическому туннелю кафе. Она умела так рассмеяться, это самое невинное замечание как будто приобретало двойной смысл: вам сразу начинало казаться, что вы сказали что-то очень остроумное, хотя и трудно было вспомнить – что именно. Желтые, как у идола, глаза Джонса замечали каждое ее движение, каждую черточку красивого неверного лица, а Джордж Фарр, в немощной, тупой ярости, следил, как их силуэты плоско проступают в дверях. Потом они вновь обрели форму, и оба – она, хрупкая, как танагрская фигурка, и он, мешковатый, бесформенный, в грубом костюме, – исчезли из виду.

– Слушайте, – сказал маленький Роберт Сондерс, – а вы тоже солдат?

Джонс, неторопливо наевшийся досыта, уже покорил миссис Сондерс своей тяжеловесной вежливостью и почтительной беседой. В мистере Сондерсе он был не так уверен, но это ему было безразлично. Обнаружив, что их гость в сущности ничего не знает ни о видах на урожай, ни о финансах или политике, Сесили держалась безукоризненно: мило и тактично, она не мешало ему.

– Ну, скажите, – попросил он в третий раз, восхищенно следя за каждым движением Джонса, – а вы тоже был солдат?

– «Были», Роберт – поправила мать.

– Да, мам. Вы был на войне?

– Роберт, оставь мистера Джонса в покое.

– Конечно, старина, – сказал Джонс, – я тоже малость повоевал.

– Ах, вот что? – сказала миссис Сондерс. – Как интересно, – добавила она без всякого интереса. Потом спросила: – Вероятно, вы никогда не встречались с Дональдом Мэгоном во Франции?

– Нет. Видите ли, у меня было слишком мало времени, где уж тут встречаться с людьми, – важно ответил Джонс, никогда не видевший статую Свободы, даже с тыла.

– А что вы там делали? – настаивал неутомимый Роберт.

– Да, вы правы. – Миссис Сондерс тяжело вздохнула от сытости и позвонила. – Война такая большая. Пойдемте?

Джонс отодвинул ее стул, но маленький Роберт не отставал:

– А что вы делали на войне? Людей убивали? Старшие вышли на веранду. Сесили кивком головы указала на двери, Джонс пошел за ней, а за ними увязался Роберт. Запах сигары мистера Сондерса плыл по коридору, проникая в комнату, где они сидели; маленький Роберт затянул было свою нескончаемую волынку, но вдруг встретился глазами с бездонным желтым, как у змеи, взглядом Джонса, и у мальчика по спине пробежала короткая ледяная дрожь. С опаской глядя на Джонса, он придвинулся поближе к сестре.

– Беги, Бобби. Разве ты не видишь, что настоящие солдаты не любят рассказывать о себе?

Он все понял. Ему вдруг захотелось выбежать на солнце. В комнате стало холодно. Не спуская глаз с Джойса, он бочком пробрался к двери.

– Ладно, – сказал он, – я, пожалуй, пойду.

– Что вы с ним сделали? – спросила Сесили, когда мальчик вышел.

– Я? Ничего! Почему вы спрашиваете?

– Вы чем-то его напугали. Разве вы не заметили, как он на вас смотрел?

– Нет, не заметил. – Джонс медленно набивал трубку.

– Да, вы ничего не заметили. Но ведь вы многих пугаете, правда?

– Ну, уж и многих. Правда, мне очень многих хотелось бы напугать, да они не поддаются. Многие из тех, кого мне хотелось бы напугать, никак не поддаются.

– Да? А зачем их пугать?

– Иногда только этим и можно чего-нибудь от них добиться.

– Ах, так… А знаете, как это называется? Шантаж – вот как!

– Не знаю. А вы знаете?

Она пожала плечами с деланным безразличием.

– Почему вы меня спрашиваете?

Взгляд его желтых глаз стал невыносимым, и она отвернулась. Как спокойно в саду, в полуденном мареве. Деревья затеняли дом, в комнате было темновато, прохладно. Мебель тусклыми сгустками поблескивала в темноте, и маленький Роберт Сондерс, в возрасте шестидесяти пяти лет, смутно рисовался в раме над камином: ее дедушка.

Она мысленно звала Джорджа. Он должен был быть здесь, помочь ей. «Хотя, что он мог сделать?» – подумала она, с тем бесконечным снисхождением, с каким женщины относятся к своим мужьям: отдавая им себя (иначе как удержать их, как с ними жить?), они отлично понимают, что этот завоеватель, этот их владыка в конце концов только неловкий, невоспитанный младенец. Она взглянула на Джонса в безнадежном отчаянии. Если бы только он был не такой жирный! Настоящий червяк!

Она повторила:

– Почему вы спрашиваете?

– Не знаю. Но вы-то сами никогда никого не боялись?

Она посмотрела на него, но ничего не ответила.

– Наверно, вы никогда и не делали ничего такого, чтоб нужно было бояться?

Она села на диван, опустив руки ладонями кверху и не сводя с него глаз. Он внезапно встал, и так же внезапно исчезла ее небрежная мягкость, она вся напряглась, насторожилась. Но он только чиркнул спичкой о железную решетку камина. Потом всосал пламя в трубку, а она следила, как втягиваются его толстые щеки, как пульсируют золотые огоньки в его глазах. Он кинул спичку в камин и снова сел. Но она была напряжена по-прежнему.

– Когда ваша свадьба? – вдруг спросил он.

– Свадьба?

– Ну да. Ведь это дело решенное?

Она почувствовала, как кровь медленно-медленно останавливается в горле, в руках, в ладонях: казалось, и кровь отсчитывает время, которому никогда не будет конца. Но Джонс, следя за игрой света в тонких ее волосах, ленивый и желтый, как идол, Джонс наконец избавил ее от страха:

– Ведь он этого ждет, сами знаете.

Ее кровь снова потекла свободнее, остывая. Она чувствовала кожу на всем теле. И сказала:

– Почему вы так думаете? Он слишком тяжело болен и вряд ли может чего-нибудь ожидать.

– Он?

– Вы сказали, что Дональд этого ждет.

– Дорогая моя, я просто сказал… – Он видел светлый ореол ее волос, линию тела, но лица разглядеть не мог. Она не пошевельнулась, когда он сел рядом. Диван мягко подался под тяжестью его тела, ласково обхватил его. Она не пошевельнулась, ее раскрытая ладонь лежала между ними, но он не замечал ее. – Почему вы не спрашиваете, что я слышал?

– Слышали? Когда? – Вся ее поза выражала неподдельный интерес.

Он знал, что она изучает его лицо, пристально, спокойно и, вероятно, с презрением. Он хотел было отодвинуться так, чтобы на нее падал свет, а его лицо оставалось в тени… Свет в ее волосах, ласково касается ее щеки. Ее рука между ними, нагая, ладонью кверху, разрасталась до чудовищных размеров, становилась символом ее тела. «И пусть в его мужской руке ее рука тихонько угнездится…» Кажется, Броунинг? А день уже склонялся к вечеру и устало золотился меж листьев, похожих на безвольные женские ладони. Ее рука хрупкой равнодушной преградой встала между ними.